Дядюшка Пу покивал и пожевал губами. Сидел ровно, плоский его зад словно с рождения попирал циновку посреди хижины.

— Когда чудовище нанесло мне удар, думая, вероятно, что тут же меня прикончило, я пустил все это в ход, — сказал Конан, поглядывая, нет ли еще закуски.

Закуски не было.

…Удар демона бросил киммерийца на тускло светящиеся камни — он упал спиной, и оружие его лязгнуло. Монстр нависал, грозя руками и зрачком: в глаз полетел следующий метательный диск и, лязгнув, отскочил.

Тогда в ход пошел меч.

Клинок поднимался и падал, а монстр только поводил руками, отбиваясь, как деревенский дурачок от прутика мальчишки. Немедийская сталь полосовала по груди и плечам, не оставляя ни малейшего следа — только взъерошивалась шерсть, и глотка чудовища исторгала хохот. Глаз его нависал, смотрел сверху на размахивающего мечом человека, и в красной искре посреди желтого шара вырастала и — сверху, с роста, из-под надбровий жабьей морды — готовилась упасть: смерть.

Смерть грозила киммерийцу не раз — тысячу: в седле, на тропе, в застенках, там, где ее не ждали, и среди пиршественного разгула, таящаяся в рукаве или кубке, и в дружественной улыбке вчерашнего соратника, и другая, за голенищем обычного вора (эта была предпочтительней, он с ней даже дружил), и в постели женщины (эту он привык распознавать и даже играл с нею — к восторгу и ужасу дам, обреченных своей покорностью тем, кто использовал их, либо страстью, над коей тщились сии создания властвовать — тщетно), но предпочтительней — в честном поединке, когда сталь против стали, сила против сила. Когда раззудится плечо, и рука идет во взмах, и не стыдно умереть…

Демоны, нежить, колдуны не ведали чести. Против них бессильными зачастую оказывались и привычное оружие, и ловкость, и даже, как ни странно, мольбы, обращенные к Митре. Только коварство и звериное чутье спасало варвара — не раз и не два.

Он бился, стараясь устоять на светящихся багровым камнях, среди тусклого тумана, пуская в ход все свое замысловатое оружие, и уже зная, что проиграл, что демону не страшны ни меч, ни летающие диски с остро отточенными краями, ни палицы, ни проникающие в глаза железные когти, надеваемые на мягкие человеческие пальцы. На то он и демон.

Они топтались по острым обломкам, приплясывая, словно танцоры, облаченные в маски; фонтан кипящей воды с шипением бил за спиной человека. В какой-то момент Конан оглянулся и увидел у подножия гремящего гейзера большой, тусклый фиолетовый кристалл: Моррокан лежал, присыпанный сверху костями тех, кто тщетно пытался вернуть его своему народу.

Монстр вдруг застыл, обратив бледно светящийся глаз на талисман клинхов. Пластины на его отвисшем брюхе разошлись, сквозь тонкую кожу проступили, словно натягивая ткань, лики: человеческие, беззвучно двигающие губами; слепые глаза, казалось, силились узреть что-то сквозь кожу демона.

— Ур-р-зыхы! — проревел монстр и разразился очередной порцией хохота. — Ус-снеш, с-па, Кон-най!

Киммериец опустил меч, оперся на рукоять, сплюнул и спросил по-киммерийски:

— Спать? Ты предлагаешь мне вздремнуть, ублюдок?

— У-ехр! — хрюкнул монстр.

— Очевидно, мне следует пролезть за твою губу, в чудесное брюхо. Ух-зы?

Он не мог уразуметь как, но чувствовал, что понимает демона и может говорить на его языке. Возможно, действовал Морриган, во всяком случае, от фиолетового камня накатывались ощутимые волны, завораживающие, усыпляющие…

Конан почувствовал, как подгибаются ноги, и покрепче оперся на рукоять немедийского меча. «Окажешься под землей и должен будешь навсегда уснуть…» Кто это говорил? Ах да, заморыш-жрец перевел таким образом каркающую речь дикарского шамана. Серолицый сказал лишь несколько слов, но значили они многое.