Пока мы прокладывали путь сквозь толпу, я размышлял над словами Цицерона. Ни один народ не испытывал столь сильной тяги к знакам и предзнаменованиям, как римляне. Ни в одном государстве для их толкования не имелось два независимых сообщества жрецов. Без участия авгуров и гаруспиков не обходилось ни одно общественное и частное действо. Если предсказатели оказывались несостоятельны, мы обращались к книгам Сивиллы, для чего содержали коллегию из пятнадцати человек, облеченных властью заглядывать в них, когда государству угрожала опасность. Кроме того, все римляне, от консула до раба, были помешаны на всяких знамениях, усматривая их в самых неподходящих местах и при любых стечениях обстоятельств.

Птицы, удары молнии, штормы, странные предметы, падающие с неба, чудовищные пернатые — ничто не ускользало от внимания, всему находилось толкование, начиная от потери возлюбленного и кончая грозящей с моря военной катастрофой. Когда естественных явлений было недостаточно, в ход шли предзнаменования, созданные искусственным образом. Нас заставляли верить, что какая-то статуя заговорила или повернула голову, что какая-то коза родила львят или что пастырям явились на горе боги, а из золотых яиц вылупились мертвые змеи. Всему этому не было конца и края.

Так или иначе, но за всю свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы хотя бы одно из этих пророчеств сбылось. Всякий раз, когда я заводил беседу на эту тему, мне говорили, что будто бы в подобных делах нельзя опираться на такие мирские понятия, как свидетельства и доказательства. Некоторые философы, ссылаясь на греков, уверяли, что тот, кто ищет истину путем изучения свидетельств и делает из этого соответствующие заключения, никогда не продвинется в своих исканиях. Тем не менее я всегда поддавался искушению смотреть в глубь вещей и исследовать обстоятельства. Другими словами, совал нос не в свои дела, как любил повторять мой отец, особенно когда был мной не доволен. Надо сказать, что мое стремление к поиску истины всегда имело плачевные результаты. Что же касается той знаменательной ночи, то и она едва не закончилась очередной неприятностью.

Вернувшись на свое место за столом, я увидел, что прислуживающие рабы принесли очередное произведение кулинарного искусства. На сей раз оно являло собой воплощение нападения морского чудовища Сциллы на корабль Улисса. Посовещавшись с Катилиной и другим соседом по столу, коим оказался квестор по имени Ватиний, ответственный за предотвращение вывоза золота и серебра за пределы Италии, мы пришли к выводу, что это блюдо было сделано из миног, сваренных в секрете чернильной железы головоногих моллюсков. Я решил воздержаться и подождать следующего блюда. Не настолько уж я был голоден, чтобы есть эти миноги, неважно, в чем они были сварены.

Следующего блюда долго ждать не пришлось. К моему удовольствию, им оказалась африканская газель, жаренная на углях от древесных колючек, произраставших в местах ее обитания (по крайней мере, так нас заверил разносивший мясо раб). Морская тематика в данном случае прослеживалась весьма туманно и касалась какого-то вавилонского бога или богини. Я никогда не мог обнаружить в восточной мифологии какого-либо смысла, равно как не имел охоты прилагать к тому какие-либо усилия. Однако какой бы ни была подоплека данного блюда, оно было достойно всяческих похвал. Катилина авторитетно поведал мне о повадках этого животного и лучших способах приготовления и потребления его мяса. Подобную осведомленность он проявил благодаря пребыванию в Африке в должности пропретора тремя годами ранее. Под легким хмельком мы продолжали приятную беседу об особенностях этой африканской антилопы, а также о том, в каком виде лучше ее есть. И вдруг Катилина переменился в лице. Его красный цвет стал мертвенно-бледным, а в глазах вспыхнула тревога. Проследив за его взглядом, я увидел, что между снующих вокруг столов рабов и артистов, покачиваясь из стороны в сторону, перемещался Публий Клодий.

Разумеется, имя Клодий он получил не при рождении.