Сбор вещей много времени не занял. Всё, что я наговорила сестре Вессон о возвращении в Гринок после рождения ребёнка, было полнейшим враньем. Я намеревалась остаться на Бассет-роуд, поэтому оставила там большинство своих пожитков. Сестра Вессон выдала мне билет на проезд из конца в конец города, и с чемоданчиком в руке я спустилась в подземку. В Мемориале Хейгарта Уиттса было невероятное количество девушек — некоторые всё ещё учились в школе, другие только что закончили её. Совсем молоденькие девочки всё находились на обеспечении местных властей, и им предстояло вернуться в приюты после того, как они дадут жизнь детям, которых у них отберут. Скажем так, большинству девушек, оказавшихся в Доме матери и ребенка, ещё не было двадцати, а самой старшей из нас было тридцать шесть. Ханну Смит бросил муж, и она не могла справиться сама. Она должна была родить в тот же день, что и Мэри Крессингдон, следующая по возрасту обитательница этого заведения на день моего прибытия туда. Большинство из находившихся здесь были англичанками, хотя Сюзан Шеба, которая понравилась мне больше всех, приехала с Тринидада, чтобы работать в Лондоне воспитательницей или няней. Единственной девушке из Шотландии было четырнадцать, но поскольку Марион Мак-Бит приехала с восточного побережья и получила строжайшее пресвитерианское воспитание, у нас с ней было не так уж много общего.

В Мемориале Хейгарта Уиттса не было ни одной девушки из Ирландии, и я знала, почему — их тоже отправляли рожать в Лондон, но обязательно в католические заведения. Помещения, в которых нас разместили, здесь называли спальнями, хотя по-моему, они больше походили на больничные палаты. Живя в Уимблдоне, я пребывала в убеждении, что нахожусь в заведении, заполненном точно такими же звуками и запахами, как любая больница. Я приехала туда 14 марта 1962 года, и десять дней, прошедшие до родов, показались мне вечностью. Мне поручили кое-какие рутинные работы, и, несмотря на мое состояние, мне это было не в тягость. Я читала и шила детскую одежду, чтобы занять время. Я болтала с другими девушками и выдерживала бесконечные беседы с серьёзными людьми, в которых изо всех сил изображала, будто считаю, что всё происходящее со мной — замечательно, просто чудесно. Безусловно, наличествовал священник — самый занудный из всего множества кретинов, с которыми мне приходилось общаться. Причём ко мне у него был особый интерес — ведь я была из католической семьи, и он углядел возможность успешно обратить меня в свою веру. Этот пустозвон едва не свихнулся от счастья, когда на бланке заявления для агентства усыновлений в графу «религия» я вписала «англиканская церковь». Уловками вроде этой мне удалось избежать класса подготовки к конфирмации — священник хотел, чтобы я туда ходила. Мне свойственна глубокая духовность, и в результате всё, что связано с англиканской церковью, для меня с тех пор отдаёт фальшью. Все эти заведения в основе своей — обыкновенное жульничество, нужное только для прославления Её Монаршего Нижайшества королевы английской.

Дом матери и ребёнка, расположенный в квартале ЮЗ‑19 Лондона, выглядел уныло — но тогда клинику Нельсона в гораздо менее престижном квартале Ю320 можно описать лишь как ещё более безрадостную. Уимблдон считался шикарным местом, а вот соседний район Мертон, где и располагалась клиника, столько денег попросту не имел. Однако 24‑го марта все социальные прелести были для меня на самом последнем месте — я родила Ллойда. Родила я быстро, часа за три; Ллойд вошёл в этот мир за пять минут до полуночи, весил он добрых семь фунтов девять унций. Волосы у него были светлые, глаза — ярко-голубые. Ллойд был крепким — он был так похож на меня, что это милосердно мало указывало на личность его отца. Держа своего новорожденного сына на руках, я была счастлива до безумия, и мне было совершенно плевать на всё, что меня окружало.