А тайгу уже поглотила жадная туча, ветер понес дым и пыль к реке. Грязная муть густела, приближалась; напахнуло горьким смрадом, едким конским потом, послышались тяжелый топот, низкий гул, скрежет. Казалось, из-за сиверо  надвигалось на город огромное многоногое чудовище, лязгавшее зубами и урчавшее в предвкушении кровавого пиршества.

Прикладывая ладони к глазам, вглядывались защитники острога в пыльную завесу, за которой пряталась та самая жуть, алчная до крови и людских жизней.

И все же калмацкое войско возникло неожиданно. Ровный частокол пик, словно острый рогоз, в момент вырос на горе. Ветер колыхал хвостатые бунчуки с кистями, трепал флажки на пиках, султаны на шлемах воинов, развевал зеленые и красные знамена с распластанными на них белыми птицами. Издали они сильно смахивали на православные кресты. Только лица под шлемами были отнюдь не христианскими. Узкоглазые, скуластые всадники молча взирали на открывшийся перед ними город: саадаки пока у передней луки седла, сабли и мечи – у задних тороко

Лошади били копытами по камням, грызли удила. В небе кружили большие черные птицы – то грифы почувствовали добычу. Со стен острога поднялись тучи ворон и с оглушительным граем ринулись за реку. В страшной сече никому не поздоровится – птицы знали об этом не хуже людей. Они вернутся, когда перестанут свистеть стрелы и плеваться огнем самопалы. Тогда наступит их время – время падальщиков. Мертвечины хватит на всех с лихвой!

Толпа на мосту рассосалась, но люди все еще бежали по настилу: простоволосая баба с младенцем на руках, старуха с узлом на спине; мужичок в рваном зипуне яростно нахлестывал тощую лошаденку; подхватив рясы, мчались, опережая всех, два монаха с ослопами… А мост уже поднимался, закрывая ворота. И те, кто не успел, посыпались с него, как горох. Лошадь дико заржала, подминая под себя хозяина; завопила баба, уронив в ров мальца. Русая головенка мелькнула над водой и скрылась…

И тут же один из монахов, отбросив дубину, бросился в ров. И вынырнул уже с младенцем, который тут же заголосил на всю округу.

– Скорей, скорей, чаво возишься, ворона! – орал стражник, втаскивая бабу за косу в узкую щель между тяжелыми створками. А она, еще не зная, что дите живо, отбивалась, тянулась назад и вопила отчаянно, до рези в ушах, до зубовного скрежета. И этот крик, взлетая в небо, отражался от низких туч и надрывал душу…

Мирон, сжав до боли челюсти, наблюдал, как рванул на себя створку ворот монах, как подал ребенка бабе… Остальное скрыли плотные клубы черного дыма.

За рвом уже полыхало вовсю. Сплошная стена пламени поднялась до небес. Пылали стога сена, овины с соломой, высокие дровяники и сеновалы. Занимались огнем хибары, сараи, поленницы дров и длинные рыбные лабазы.

Вспыхнуло разом и плотбище. Огненный вал снес кутузку, ревя, подмял под себя дощаники, расшивы, рыбачьи лодки. Вода в реке побагровела, красные всплески порхали над волнами, метались от берега к берегу.

А лавина пламени катилась по траве дальше: к тайге, к увалам, под ноги калмацких лошадей, оставляя за собой серый пепел да черные угли. Избы корчились в огне, трещали, хилая церквушка полыхнула, как огромная свеча. Сгусток пламени оторвался от купола и взвился в небо огромной жар-птицей; а может, то рванулись ввысь мольбы людей к Всевышнему?

Церковь рухнула, взлетела туча искр и опала на реку.

Гудел набатный колокол…

Краснокаменцы торопко крестились…

Но головная рать калмаков в тот день так и не подошла к острогу. Видно, решили, что ничего не потеряют, если начнут приступ позже.

На самом деле у контайши была еще одна причина отложить наступление на сутки, но о ней защитники острога узнали через несколько дней.

Глава 15

Ойратский лагерь смахивал скорее на кочевье, чем на боевой стан.