Харатая взашей вытолкали за острожные ворота, а воевода снова созвал военный совет. По всему выходило, контайша со своим войском на подходе. И правда, под утро прискакали дозорные: сторожа заметили конные разъезды калмаков на ближних подступах. Вспыхнули сигнальные огни на сопках, загудели церковные колокола, проиграли тревогу на медных рожках рожечники. И побежал к стенам служивый люд, на ходу поправляя куяки, байданы и прочие доспехи, натягивая шлемы и шапки. Крики, топот, лязг, чьи-то отчаянные вопли и злая ругань перекрыли все звуки вокруг, кроме боя колоколов.

Мирон вбежал по лесенке на обходную галерею крепостной стены в числе первых. Захар с двумя пистолетами за кушаком и самопалом в руках сопел следом. Здесь и ниже, у бойниц и стрельниц, выстраивались на своих местах по росписи стрелки. Нетерпеливые пристраивали пищали и мушкеты в стрельницах, присматривались, проверяли пороховые заряды, пыжи и пули. Здесь же расположились со своим оружием лучники и самострельщики. Им придется стрелять поверх частокола. Как приближение грозы, в воздухе чувствовалась близость боя. Все с тревогой вслушивались в гул ветра, вглядывались в серую дымку, затянувшую дальние увалы.

Судя по едкой, раздиравшей нос и горло вони, то был не туман. Или степь горела, или занялось Кокшеново – деревушка в трех верстах ниже по реке от Краснокаменска. Мирон бросил взгляд вниз. Там, на валах под частоколами толпились пешие ратники-ополченцы. Мирон разглядел знакомые лица. Вон Никишка в лазоревом кафтане поверх кольчуги. Он весело скалил зубы, поигрывая саблей; Степка-кузнец вооружился топором и пикой; даже Фролка, то ли поп, то ли монах с всклоченной бородой крутился среди ополченцев, осеняя их большим деревянным крестом – главным своим оружием, а за спиной у него, на всякий случай, кыргызский меч о двух лезвиях.

Ратники, ощетинившись вилами и пиками, размахивая ослопами и потрясая бердышами и топорами, словно в ожидании праздника оживленно галдели, смеялись, что-то озорно выкрикивали. Пушкари на башнях снимали кожаные чехлы со стволов, подкатывали и подносили чугунные и свинцовые ядра.

А за стенами острога царила дикая суматоха. Метались в панике приострожные поселяне, тащили узлы, тянули за уздцы испуганных лошадей. Хлопая крыльями, летели по улице куры, истошно кричали гуси, заливались лаем собаки. А среди изб тут и там уже мелькали мужики с факелами. Поджигали облитые смолой строения…

По дороге к острогу мчались во весь опор конные казаки, поспешали пешие, вооруженные чем придется крестьяне и лесомыки со страшными луками и рогатинами. За ними с воем тащились женки и детишки, прихрамывали старики, плелись старухи. И вся эта толпа в животном ужасе осадила подъемный мост, запрудила его, прорываясь к воротам острога, как прорывается весенняя вода в забитое льдом узкое русло. Сибирское житье-бытье научило: только замешкайся – и вражья стрела уже торчит под лопаткой, а аркан обвил шею. Поэтому быстрее, быстрее, под защиту крепостных стен! Бегом, насколько хватит дыхания и перепуганного до смерти сердца…

Но на войне так: кто выживет, тому и пиво пить, и мертвых хоронить!

Тут Мирон заметил воеводу. Иван Данилович быстрым шагом шел по галерее в сопровождении стрелецкого майора. Подпоясанный кушаком казачий кафтан висел на одном плече. Под ним поблескивала кираса. В руках воевода держал шишкастый шлем с кольчужной бармицей и размахивал им, указывая на клубы жирного черного дыма, взметнувшегося над лесом. Мирон почувствовал, как сжалось, заледенело все внутри. Он стиснул рукоять сабли, напрягся, вглядываясь вперед, стараясь не пропустить тот момент, когда войско хана Равдана возникнет на горизонте.

– Кажись, идут! – произнес кто-то испуганно за его спиной. – Силища-то, силища!

А тайгу уже поглотила жадная туча, ветер понес дым и пыль к реке.