– А меня возьмешь? – подал голос Фрол. – Не смотри, что питух, службу ведаю.

– Нельзя расстригу в ватагу брать. Этого свечкодуя я насквозь вижу и еще на аршин под ним! Он из семи печей хлеб ест, и нашим и вашим пляшет! – угрюмо заметил Юрата. – Мое дело десятое, но подведет он вас под монастырь.

– О, зело скудоумны твои реци, – взвился распоп. – Ты за девками своими приглядывай, чтоб юбки не задирали перед литвой. Давеча видел на базу, как дщерь твоя Глафира ноги раздвига…

Фролка не закончил фразу. Стеклянный штоф разлетелся вдребезги на его голове. Расстрига вскрикнул и повалился с лавки. Из-под старенькой скуфии потекла, заливая лицо, кровь.

Мирон и Овражный поднялись из-за стола.

– Куда подходить? – рванулся за ними Петро.

– Завтра по заранью сбор у съезжей избы, – буркнул Андрей. – С оружием, в доспехах. Ествы на первость прихвати.

Дверь хлопнула. Есаул и царев посланник покинули кабак. Юрата набрал в ковш воды из стоявшей возле двери кадки и плеснул на Фролку. Тот замычал, задвигал беспорядочно руками и сел. А Юрата вернулся за стойку, пробормотав:

– Эх, злая мачеха – Сибирь! Всех без разбору гложет!

Глава 20

Догорала вечерняя заря. Багровое солнце наполовину скрылось за сопкой, поросшей хилым лесом. А как скатится за лохматую вершину, так сразу и стемнеет. Но, искупав коня, Мирон не спешил уходить. Держа в поводу Играя, он стоял на берегу и смотрел на холодную воду, что стремительно неслась мимо, крутила буруны и билась сердито о черные коряги, которые притащило весенним паводком. Завтра река понесет на своей спине восемь дощаников с людьми и лошадьми, с провизией, пороховым зельем и оружием.

С утра еще по берегу горели костры, гвалт стоял такой, что слышно было в остроге. Пенистая волна накатывала на берег, раскачивала дощаники, мелкие лодки, будар  и кедровки. Много праздного люда шаталось вокруг. С любопытством пялились на суда, готовые к отплытию. Оставалось одно – загрузить припасы. И артельный уставщик Данила Ухогрыз носился вдоль берега по скрипевшей под сапогами гальке и сердито покрикивал:

– Эй, голота! Шибче! Шибче!

Босые, в рванье отметники бегали взад-вперед по хлипким мосткам, таскали на тощих спинах кули с мукой, зерном, горохом, толокном. Волокли по двое корзины с вяленой рыбой и мясом, с трудом тянули непромокаемые чувалы из свиной кожи – с пороховым зельем и свинцом.

Целый день суета, крики, брань… К вечеру выставили возле судов караул отгонять охочих до поживы ярыжек кабацких, бездомок блудных да побродимов гулящих. Кого-то взашей пришлось выставлять, кто-то сам убрался от греха подальше. Но ведь зарок никто не давал, что ночью не вернется?

Прохладный ветерок проник под рубаху, и Мирон зябко поежился. Что предстоит впереди? Во враждебной неспокойной степи, в неизведанных горах? Случись что, ждать помощи неоткуда. Одно остается: уповать на Всевышнего или на удачу. Но удача – баба переменчивая. Одного на руках из беды вынесет, а другого в шажке от спасения бросит. Не угадаешь, кому улыбнется, а к кому спиной повернется.

Конь рядом забил копытом, зафыркал. На спуске к реке, петлявшем между берез и сосен, послышались грузные шаги. Кряхтя и что-то бурча под нос, подошел Сытов с красным от натуги лицом. Отмахиваясь от комаров одной рукой, поздоровался. На плече у него лежал сыромятный вьюк. Он с облегчением сбросил его на гальку и крикнул, обернувшись к леску на спуске:

– Выходь, Олена! Тута он!

Мирон с большим удивлением наблюдал, как из зарослей показалась молодая коренастая женщина с узлом в руках.