Выйдя на сцену, Авинов представился.

— Я не Цицерон и не речистый большевистский агитатор, — сказал он. — Поэтому буду краток. Между вами и мною, господа, есть две большие разницы. Вы были посвящены в отдельные тайны особого значения, мне известны они все. Однако вы являетесь виднейшими авторитетами в разных областях, а я всего лишь офицер. Но! Все мы любим свою страну и желаем ей блага. Вот об этом и нужно помнить. Нас многое разделяет, как и всех в Белом движении, — одни ратуют за монархию, другие за республику, третьи и вовсе склонны к делу революции. Но мы собрались здесь не для того, чтобы митинговать. Наша задача — довести до ума все те машины, приборы, процессы, материалы, о коих вы узнали из совершенно секретных документов, дав подписку о неразглашении. Вы читали листочки, отпечатанные на машинке, они вторичны. Самые первые я записывал карандашом. Я не хвастаюсь, просто хочу добиться понимания. Господа! Если у вас возникнут вопросы по тем самым листочкам, обращайтесь ко мне. Возможно, я вспомню ещё какие-то детали, не упомянутые ранее. И давайте начнём работать! Поскорее, ибо времени у нас нет! И вас, и ваши семьи устроят, выделят деньги, закажут оборудование, закупят всё, что необходимо. От нас требуется одно — труд. Не забывайте — идёт война, и здесь, через нашу Особую Службу, тоже проходит линия фронта. И мы должны победить! Обогнать на годы и большевиков, и Англию с Америкой, вывести Россию вперёд, сделать её сильной, богатой и процветающей! Это и будет нашей победой.

Менделеев тянул руку, как в гимназии.

— Да, Василий Дмитриевич.

— Господин подполковник, а откуда у вас все эти знания?

— Да, да! — поддержал зал. — Откуда?

Авинов усмехнулся.

— Военная тайна, господа.

УССР, Щербиновка Бахмутского уезда.

Сил у Котова не осталось совершенно, он всё чаще падал, и всякий раз подниматься было всё сложней. Тело плохо слушалось, держась на одной воле.

Рассудок смутно воспринимал окружающее, и лишь одна зацепка заставляла двигаться: если он даст слабину и не встанет на ноги сразу, то так и останется лежать, пока не замёрзнет.

А весной, когда оттает, его труп склюют жирные степные вороны.

— Стоять, бла-родие, а то стрельну!

Степан разобрал слова не с первого разу, а когда уразумел, что от него требуют, поднял голову.

Он увидал двух красных кавалеристов в шинелях с «разговорами» и в тёплых суконных шлемах-«богатырках», прозванных будёновками.

— Я краском, — еле выговорил Котов, шатаясь.

Будённовцы рассмеялись.

— Кончай его, Сёма, и поехали, — лениво сказал один из них.

Второй кивнул и снял карабин с плеча.

Степан был безучастен до самого последнего мгновения, а после вскинул маузер и выстрелил дважды, сшибая будёновки с обеих стриженых голов.

— Вот ты слезай с коня, — сказал он кавалеристам, замершим в испуге. — Я на нём поеду, а то не дойду. А ты проведёшь меня к своему командиру. Кто у вас командир?

— Т-товарищ Будённый, — растерянно ответил конник.

— Вот и веди меня к Семёну Михайловичу.

Кавалеристы спорить не стали — стрельба странного беляка была более чем убедительна.

Отдав последние силы на то, чтобы забраться в седло, Котов отдышался и глухо сказал безлошадному:

— Догоняй. И постарайся не стрелять в спину. Я этого не люблю.

Путь до своих оказался недолог.

Лагерь 1-й Конармии был велик. Попросту говоря, красные кавалеристы заняли село, частично повыгоняв хозяёв из хат, переловив их кур и поросят — надо же чем-то питаться «освободителям»!

Будённовцы сбились в большую толпу, встречая своего товарища и второго всадника в белогвардейской шинели.