Она попыталась всмотреться в снежную пелену, но не разглядела даже вожаков упряжки. Она заволновалась:

— Что ж теперь делать, Аттаукай, что делать?

— Ничего, будем ждать…

— Чего ждать, чего ждать, Аттаукай?

«Помолчала бы ты лучше», — подумал каюр.

— Ты забыл дорогу, да? Ты забыл?

— Это собаки забыли, а не я. Я просто ее не вижу, — вздохнул Аттаукай. Он ненавидел ее в этот момент.

— А как же быть, а? А?

Он молчал.

— Вечер ведь, уже вечер!

«Вечер не вечер — все равно». Он встал и пошел к собакам, чтобы не слушать ее разговоры. Они лежали, свернувшись калачиком, и были засыпаны снегом. Аттаукай дернул за потяг, собаки встали, отряхиваясь.

Ой взял одного из передних псов за ошейник, потянул за собой, развернул всех собак параллельно нарте, упряжка образовала вместе с нартой ломаный полукруг.

— Встань, — потормошил он Виолетту. — Надо походить немного, попрыгать. Ноги не мерзнут?

Она нехотя соскользнула с нарты.

Он перевернул нарту на бок. Разгреб рядом снег, постелил оленью шкуру, на которой сидела раньше его спутница. Небольшое укрытие готово — все было лучше, чем на ветру.

— Садись! — крикнул он, — а то наметет! Вот так… Хорошо? Совсем тепло и не дует, а?

Он старался придать своему голосу бодрости, чтобы она не ныла.

— Можно даже спать! — крикнул он сквозь пургу.

Ветер не утихал, и время близилось к ночи.

Вся эта история очень огорчала Аттаукая. Думалось ему, что пассажирка сердится на него и винит его во всем, хотя никто не виноват — ни каюр, ни собаки, разве что пурга. Но на пургу в тундре не сердятся — ведь это неизбежно: снег, солнце, мороз, пурга, — никому и в голову не придет сердиться на пургу.

«Интересно, а в Грузии бывает пурга?» — думает Аттаукай и вспоминает бабку. Сидит, наверное, сейчас в пологе, тепло ей, балагурит с пастухами, перемывает Аттаукаю косточки. Вот уж эти старухи!

— Эй, вставай! Попрыгай немного! — тормошит он спутницу.

— Нне… ххочу… — отвечает она дребезжащим голосом, и каюр понимает — его спутница плачет.

— Плакать… плохо… — говорит он ей, кричит ей прямо в ухо, больше он не знает, как успокоить.

— А-аа… мне страшно, Аттаукай… мы замерзнем… а-аа… давай ехать, Аттаукай, миленький, давай поедем, я твоей стану, когда приедем, Аттаукай… как жена буду…

«Какомей! — ужаснулся он про себя. — Что она говорит!»

Не было еще в его селе случая, чтобы русская женщина вышла за чукотского мужчину. Вот в соседнем селе было, а у них — нет. Потому что ни одной одинокой русской в селе не было, все приезжали замужние. Вот уж удивятся — Аттаукай привез русскую жену! Вот председатель удивится! Скажет: ай да парень Аттаукай! Вот молодец.

Но от этих мыслей его отвлек плач Виолы, ее причитания.

Она отвернулась от ветра, спрятала лицо где-то у него на шее и ныла прямо в ухо:

— Аттаукай, миленький… спаси меня, спаси… женой буду… давай поедем, ну постарайся, а то погибнем, погибнем мы здесь!

— Да, да, поедем! — испугался он и начал ее успокаивать. — Вот стихнет чуть, звезды будут, хоть одна… и поедем, — сегодня приедем, не бойся… Уф!

Он перевел дух — никогда Аттаукай не говорил сразу так много.

Под вой пурги он долго размышлял о перспективах, неожиданно свалившихся ему на голову.