Последние полгода своей жизни он провел на больничной койке и умер через две недели после выписки из больницы.

Василий Андреевич Манохин так и не дождался звонка Большого. Он как раз сидел в кабинете Уманцева, обсуждая с хозяином возвращение Баклана, неторопливо покуривая и попивая на радостях хозяйский скотч, когда в приемной послышался какой-то непонятный шум. Манохин удивленно приподнял брови, не донеся до губ стакан, и тут дверь распахнулась с такой силой, словно по ней от души ударили ногой.

Дверное полотно с грохотом ударилось о стену, надраенная латунная ручка пробила обои и оставила в штукатурке глубокий след.

На пороге стоял Бакланов, а за ним Манохин разглядел обоих москвичей, которых они совсем недавно с такими усилиями выдворили из города. Москвичи широко улыбались, словно были несказанно рады новой встрече, но Баклан был бледен нехорошей бледностью доведенного до последней степени ярости человека.

Манохин среагировал мгновенно. Он швырнул в Баклана стакан с виски и стремительно выхватил из наплечной кобуры пистолет раньше, чем стакан ударился о стену над головой пригнувшегося Михаила.

Настал тот момент, ради которого Прыщ повсюду таскал на себе тяжелый «стечкин», терпеливо снося подначки Уманцева и трусливые насмешки подчиненных, наверняка шушукавшихся по этому поводу у него за спиной. Он готовил себя к этому моменту много лет, часами тренируясь в стрельбе навскидку из самых разнообразных положений. Он умел выхватывать пистолет из кобуры почище киношного ковбоя, будучи твердо уверенным в том, что однажды это умение спасет ему жизнь.

И вот это время пришло. Восприятие неимоверно ускорилось, превращая происходившее вокруг движение в вереницу отдельных не правдоподобно ярких слайдов: облачко известковой пыли, выбитое из стены дверной ручкой; повисшая в воздухе янтарная пленка выплеснувшегося из летящего стакана скотча; искаженное яростью лицо Бакланова; разлетающиеся в разные стороны осколки стакана и мокрое пятно на светлой стене; тусклый отблеск солнечного света на гладкой поверхности вороненого пистолетного ствола и внезапно глянувший прямо, в глаза черный зрачок, обведенный блестящим колечком дульного среза.

Манохин понял, что годы тренировок прошли впустую – он не успел. Ему оставалось всего-навсего спустить курок, но старенький тульский «наган», снятый Баклановым с тела Лехи-Большого, выстрелил на долю секунды раньше. Пуля ударила Прыща в подбородок, опрокинув его вместе с легким офисным креслом, из которого он так и не успел встать.

Манохин все-таки выстрелил, падая на спину, и его выстрел погасил один из потолочных светильников, которые Уманцев, как всегда, забыл выключить еще с вечера.

Уманцев, никогда не бывший дураком, стремительно нырнул под стол и через мгновение вынырнул оттуда, сжимая в потной ладони направленный на Бакланова пистолет, который хранился в нижнем ящике стола. Он не тратил своего драгоценного времени на тренировки, но его трюк получился удачным благодаря своей неожиданности. Петр Николаевич успел прицелиться и нажать на спусковой крючок раньше, чем тонкое, похожее на комариный хоботок дуло «нагана» нащупало его голову. Спусковой крючок сдвинулся на какую-то долю миллиметра и уперся в непреодолимую преграду. «Предохранитель!» – понял Уманцев и увидел, как на дульном срезе старого револьвера, который был, наверное, вдвое старше него, расцвел бутон бледного пламени.