|
Посреди длинных пучков травы, устилавших подле него воды источника, ему показалось, что во вспышке, только что отпечатавшейся во глубине его зрачков, проявился пучок неизъяснимо иной, так сильно отличавшийся от других, что по поводу волнующего движения и, в особенности, шелковистой и тонкой материи его невозможно было бы ошибиться. Долго и напрасно пытаясь сокрыться в своем отчаянии на самой глубине пропасти мрака и забвения, он не открывал глаза и сдерживал своими сжатыми руками ужасное биение сердца. Но уже он знал. Один прыжок — и он уже был на ногах, созерцая полностью обнаженное тело Гейде. Длинные волны ее волос покачивались в водах источника, в то время как запрокинутая назад и утонувшая в тени голова, обнажая сверкающие в темноте зубы, составляла устрашающий угол с телом, и луна, в порыве невыносимой страсти, ласкала воздетые к небу ее набухшие груди. Кровь, более темная, чем ночные реки, и более чарующая, чем ночные звезды, запятнала, забрызгала, словно лепестки яркого цветка, ее живот и отверстые бедра, и вокруг запястий ее отведенных назад рук тоненькая веревка впивалась в плоть и полностью исчезала в ней во глубине маленького красного надреза, из которого с безумной медлительностью сочилась, скатывалась по пальцам и падала наконец в воды источника со странно музыкальным звуком капля крови.
Аллея
И снова небо покрылось серыми испарениями, и замок оказался словно погребенным под лавиной безостановочно обрушивающихся хладных вод. Казалось, что после вспышки катастрофы жизнь для Гейде и Альбера снова потихоньку пошла своим чередом, отдавая пьянящим привкусом выздоровления. Герминьен исчез из замка, и никто не знал, что с ним произошло. Проходили долгие дни, и, казалось, что-то заметно изменилось в Альбере. Словно внезапное движение соков весной, словно напор свежей жизни, пробудились в нем неведомые силы. И вновь он вдыхал полной грудью свежий воздух леса. Молодая сила проникла в его мускулы. Всякий день он предавался утомительным упражнениям, то затравливая в лесу дикого вепря, словно оглушенный прикосновением опасности в момент, когда острые кончики клыков затравленного зверя скользили в незабываемой судороге вдоль его живота, то доводя до изнеможения своего коня в долгих прогулках по берегу искаженного свирепой бурей Океана. Часто, оставив коня, в одиночестве вытягивавшего тощую шею к желтой и солоноватой траве и издававшего беспокойное ржание при яростных порывах ветра, он не мог сдержать жизни, кипевшей в его груди, и, бросаясь в средину шумных волн, долго рассекал их с сердцем, исполненным гнева, а когда наконец волны отбрасывали его на берег, и он, прикрыв веки, ощущал одно лишь горячее пульсирование крови, — он с наслаждением чувствовал на своих плечах, на прижатых к земле ладонях всю колоссальную тяжесть океана, все же бессильного охладить пыл безграничных желаний, коим он все еще не мог дать имя. Ему представлялось, что он сумел бы удержать всю землю в своих отверстых объятиях, в безграничной бездне своего, испытывающего столь сильную жажду, сердца. Вода струилась с него, и, всеми порами кожи вдыхая ледяной ливень в попытке довести его божественный холод до своего сердца, он устремлялся в илистые потоки дождя во глубине этого, словно пляж, пустынного и вымытого прозрачным ветром леса. Иногда мысли его принимали иное направление. Ему казалось, что он отведал от древа жизни какой — то запретный плод с острыми шипами и что он все еще чувствовал его вкус на губах, — и он подумал, что на него снизошло нечто большее, чем горький дар познания, к которому так часто взывало его исполненное беспокойством сердце, — то был исполненный яда еще более таинственный дар сочувствия. Ему казалось, что он отведал крови дракона и уразумел язык птиц. И тогда по кровавой пелене, застилавшей ему глаза, по дрожанию губ можно было догадаться об озадачивающем появлении отвратительного и неописуемого предмета. Вскоре, растянувшись во весь рост на мокрой траве, которую он раздраженно покусывал, и соленые слезы текли тогда у него из глаз, он вызывал в памяти белое явление Гейде в недрах этой мучительной ночи, с ужасом и очарованием которой ничто уже не могло сравниться. |
