— Рейн, я не могу нанести Нэн такой удар, пока Дональд не вернулся. Надо подождать.

— Мор, я не могу  ждать. Я понимаю, что нехорошо, неправильно быть такой нетерпеливой. Ну что ж, мы и без того сделали уже много неправильного. Но я думаю, что надо сказать Нэн правду, даже если момент не совсем подходящий.

— Почему именно теперь? Или ты боишься, что я передумаю? — Он взял ее за подбородок и заглянул в глаза. Он раньше никогда ни с кем так не общался — глаза в глаза. Должно быть, только ангелам дано так вольно постигать друг друга.

— Я не этого боюсь. Чего боюсь, не знаю. Я хочу привязать тебя к себе. — Своими маленькими ручками она с силой сжала его за запястья.

Он с глубокой благодарностью принял ее решимость, ее страсть и в ответ притянул ее к себе.

— Все так и будет, моя дорогая. Ни о чем не беспокойся. А теперь вот что скажи. Ты снова работаешь над картиной?

— Нет. Я даже не притрагивалась к ней. В такой неразберихе нельзя писать.

Картина была снята с мольберта и стояла у стены в дальнем углу комнаты. Они оба смотрели в ту сторону. Теперь портрет не казался Мору таким уж совершенным. Ему даже показалось, что теперь он отчасти понял мысль Бладуарда. Колоссальная сила большой властной головы Демойта так и не отразилась на портрете, зато было угадано много других черт, среди них задумчивая погруженность в собственные мысли; Мор редко видел Демойта таким, но теперь готов был согласиться, что это одно из главных его настроений. Демойт на портрете предстал смягченным, несколько усталым, как будто обессилевшим. Но, несомненно, это был удачный портрет.

— Мне жаль, что я отвлек тебя от работы.

— От работы меня ничто не в силах отвлечь, разве что на минуту.

— Во вторник состоится обед, знаешь?

— Твоя жена придет?

— Какое это имеет значение?

Рейн быстро поднялась на ноги.

— Я не смогу там быть, если она придет. Я не смогу. — В ее голосе дрожали слезы.

— Ну не надо так. Я понимаю, тебе неприятно. Но мы должны через это пройти. Разве то, что с нами сейчас происходит, легче?

— Почему ты не сказал ей сразу!

— Все уладится, Рейн, вот увидишь.

Она вдруг заплакала. Он обнял ее.

— Я не смогу… не смогу пойти на этот обед.

— Ну что за глупости. Ты должна там быть. К тому времени многое может измениться. Возможно, я все расскажу Нэн. А что касается обеда, то если она не узнает самого важного, то ничего плохого тебе не скажет; ну а если узнает, то сама не придет. Поэтому не надо плакать. — Но что-то подсказывало Мору — к следующему вторнику он не решится сказать. Когда-нибудь скажет. Но не в следующий вторник.

Рейн снова опустилась на пол, продолжая плакать. Мор погладил ее по голове. Бедная девочка. Он любит ее. И вот причинил ей горе. Но вскоре он искупит свою вину, она будет счастлива. Тем временем не ее, а скорее себя самого надо пожалеть. Она в своей жизни все еще успеет поправить. А то, что он уничтожил, не возродится уже никогда. Может, будет новый мир и новая жизнь. Но осколки прежней никогда не склеятся, и теперь он знал, что ему до конца дней своих придется терпеть эту боль. Внутри его счастья засела боль, и не извлечь ее оттуда никогда. Он все еще гладил ее по волосам.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Наступил вторник. День экзамена по химии прошел, но Дональд не появился, и никаких известий, дающих хоть какой-то намек, где его искать, тоже не было. Мор так и не сказал Нэн, что собирается уйти от нее. Это был день чествования картины. Рейн, конечно, должна была присутствовать; и Нэн тоже не передумала.

Обед решили провести в школе, в учительской столовой, и подготовка к нему вызвала суматоху среди учителей, которым редко доводилось организовывать нечто более торжественное, чем общешкольное чаепитие в День Акта.