* * *

Я позвонил в дверь. Никто не откликнулся. Я хотел уйти, но Клинтон позвонил снова, сказав, что знает: она дома. Через мгновение большая дверь открылась, и там стояла Блэр Даулинг.

Она фунтов десять прибавила в весе, но от этого только выигрывала. А еще ее волосы стали короче – стрижка серьезной спортивной женщины, много играющей в теннис в клубе и разъезжающей в семейном фургоне с детьми и большими собаками. Сначала она вздрогнула, но потом, похоже, обрадовалась мне. Но не так уж обрадовалась, судя по тому, как тут же изменилось выражение ее лица.

Всем нам хотелось бы узнать, как сложилась жизнь у тех, кто оставил след в нашем сердце. Но узнавать опасно, потому что эти важные для нас люди редко живут так, как мы ожидали от них или как они сами хотели. Это не значит, что жизнь их потерпела крушение или сделала печальный поворот, но через несколько минут после встречи, выслушав их рассказ, вы понимаете, что жизнь их «не удалась» в их глазах, и в ваших тоже. И не важно, огребли они куш или потеряли все свои деньги: то, чего они поистине хотели от мира или что обещали себе, просто не сложилось, или хуже того – они не справились. Повстречай кого-то спустя полжизни, и увидишь эти признаки убывающей надежды или поражения, написанные на лице, как инверсионный след самолета на голубом небе. Жизнь у Блэр проходила довольно приятно, но богатства, детей и любви обаятельного и незаурядного мужчины было недостаточно. Особенно недостаточно для подростка, который, как я понял в тот день, продолжает жить в каждом из нас и слишком часто приходит в уныние – и тогда так несправедливо сердится за то, что мы не довели нашу жизнь до исполнения тех грез, которые он строил столько лет назад. Да, наша пятнадцатилетняя ипостась – суровейший критик. За все, на что, по его мнению, мы были бы способны, командуй парадом он. Все препятствия, он был уверен, мы сумели бы преодолеть. Слова «безопасный» или «клише» никогда не вошли бы в наш лексикон. Мы же такие особенные, такие сильные! И этот живущий в нас подросток готов до конца наших дней, сердясь, соваться во все уголки, как пылесос.

И хотя мы выросли и привыкли с улыбкой (или пренебрежением) относиться к той части себя, которая думала, что брюки клеш – это круто и что мы способны отдубасить весь мир, что-то от нашей юной души продолжает жить и наблюдать за нами, как ребенок, стыдящийся своих родителей. Только мы сами и есть и родители, и дети. Ничто не остается позади, и каждая наша часть сидит на скамье перед судом другой части.

Мы провели с Блэр час. Через тридцать минут мне уже хотелось уйти. Она стала очень приветливой, знающей свое дело скучной женщиной. Встреться мы где-нибудь на вечеринке, не зная друг друга, нам было бы не о чем поговорить. А так, прогулявшись по воспоминаниям, мы уже не могли вернуться назад и продолжить прогулку. Такая-то вышла замуж, такой-то завел свой бизнес… Ну и что? Эти люди и их жизни когда-то были для нас важны, но теперь потеряли всякое значение.

Наверное, Блэр сочла Клинтона членом моей семьи, так как, хотя и держалась с ним вежливо, но пока мы были у нее, не обращалась к нему. Позже я понял, что мальчишка обладал талантом, когда надо, становиться почти невидимым. Было жутковато заходить с ним, например, в магазин и видеть, что продавец смотрит только на тебя и обращается только к тебе.

Хотя встреча вызвала во мне некоторую тревогу, я не жалел, что повидался с Блэр. Однако под конец я уже бросал на Клинтона долгие взгляды, молчаливо вопрошая, почему было так важно повидаться с ней.

У двери, потершись со мной на прощание щекой, Блэр положила мне руку на плечо и сказала:

– Инграм, мне очень жаль, что с твоим другом это случилось, но должна тебе сказать: ты выглядишь чудесно. Это трудно объяснить, но с тех пор, как ты вошел, я удивляюсь, каким живым и бодрым ты кажешься.