Если ты «соединился», можешь вытворять такие вещи. Если ты часть своего целого, если соединился с остальными четырьмя частями, то обретаешь особые способности, проникаешь в суть вещей. Понятно, щекотание мертвых – не из самых важных даров, но, услышав, что это возможно, я решил попробовать. И другие одобрили. Нам понравилось его замешательство. Нам нравилось любое чужое замешательство.

Ведь так мало возможностей порадоваться. Кто сказал, что истина делает свободным? Когда двадцать лет назад Эдди Девон узнала правду о кровосмесительстве в собственной семье, это свело ее с ума. Это привело ее в сумасшедший дом и к двумстам фунтам веса, превратило в существо, пишущее дерьмом на чужих стенах. Когда Клинтон Дайкс нашел у себя в кармане ракушку и понял, что является одной пятой целого, он не бросился на поиски Бога или остальных частей – он занялся проституцией. Говорит, что сам не знает почему. Эдди не говорит ничего. Но мы обсудили это между собой и поняли, что эти двое, вероятно, почувствовали нечто такое, чего остальные из нас не ощутили. Нечто такое, что не давало им поделиться своим знанием. Особенно Эдди. Она так старалась уйти от нас, не дать свершиться нашему воссоединению. Ее ярость и умопомрачение были потрясающи. Теперь мне только хотелось бы, чтобы они оказались тогда более успешны. Она так отчаянно старалась скрыться от нас, но в конце концов мы ее поймали и притащили в свой лагерь, как приносят, повесив вверх ногами на жердь, лютого зверя из джунглей. Даже когда мы приволокли ее в мороженицу, чтобы показать пятерку, излучающую небесно-голубое сияние, она кричала, и плевалась, и делала все, чтобы мы не смогли соединиться с ней. Но мы «победили».

Помню момент перед тем, как это произошло, выражение полного триумфа у нас на лицах – у Биллы, Блэр, Клинтона и у меня. Я подумал: боже мой, у нас у всех одно выражение на лице – а что же будет, когда мы соединимся? Мы тоже засияем голубым или будет что-то совсем другое? Каждый цвет имеет собственную прелесть. Мне нравились те девушки, я завидовал их голубому ореолу, но что, если, когда мы соединимся, наш цвет будет еще великолепней? Выплывет за край спектра, за предел вообразимого? Мы ждали этого момента два года. Ждали, когда пройдут ожоги Блэр, а потом, когда она поймет, кто мы. Потом – пока мы разработаем и приведем в исполнение план, как поймать Мясную Бабу и заставить присоединиться к нам. Все это и кое-что еще потребовало двух лет, но воссоединение не заняло и секунды.

Как мы кричали! Как мы кричали, поняв всю мучительность нашей правды, всю мерзость нашего цвета. Все стремятся на небеса, все хотят светиться небесно-голубым. Но правда ни справедлива, ни почтительна. И очень многие из нас, узнав свой цвет, оказываются приговорены к нему, а не пожалованы им.

Лицо не к лицу

Мой отец был человеком дотошным и аккуратным. Он учил нас всегда пересчитывать сдачу, не отходя от магазинной кассы, проверять шины велосипедов перед поездкой, чистить зубы движением щетки вверх-вниз, а не только – и не столько – влево-вправо.

Благодаря отцовской дотошности и аккуратности – а также тому, что он относился к чужим деньгам не менее бережно, чем к собственным, – дела его неуклонно шли в гору, и жили мы припеваючи. Осенним днем вы могли видеть его сгребающим в кучи оранжево-коричневую листву перед элегантным фасадом нашего коннектикутского дома. Этот же человек мог попасться вам на глаза в ближайшем супермаркете, когда он с парочкой своих детей делал закупки для барбекю: угольные брикеты, кукурузные початки и стейки толщиной с телефонную книгу.

Единственное, что было с отцом неладно, – это бессонница, которая год от года мучила его все сильнее. С детства мне отчетливо запомнились такие сценки: проснувшись посреди ночи, я иду в туалет или вниз на кухню и всякий раз застаю отца читающим книгу в гостиной либо жующим за кухонным столом сэндвич с яйцом и луком (который, по его словам, оказывал на него усыпляющее действие).