— Ты снова не о том… Будь по-твоему, зайдем с другой стороны. Ты согласен, что человечество непрерывно стремится улучшать условия труда? Так. Зачем целые институты и заводы заняты производством посудомоечных всяких агрегатов, домашних роботов, персоналок, наконец? Чтобы облегчить людям труд! Дальше идем. Самолеты летают всё быстрее, машины доступны в кредит, хэндик у каждого ребенка… Зачем? Чтоб сэкономить человеку время, облегчить его коммуникации! То есть, иными словами, чтобы люди могли меньше работать. Согласен? А для чего человеку отдых, который, во всяком случае тут, на Западе, стремится к бесконечности? Лежать на диване? Пить? Загорать?

— Я понял, что ты хочешь сказать. Работа должна потесниться, уступить место личному… э-э… творчеству.

— Именно. Ты же умный, а притворяешься. Не обязательно индивидуальному творчеству — резать там из дерева фигурки. Вполне допустимо и коллективному. Безусловно, никто не назовет источником прогресса столь высокие мотивы. Предположат скорее личную наживу, погоню за властью, комфорт, всё в таком духе. Но изначально мы движемся к тому, чтобы каждому дать возможность стать мастером.

— Здорово. А кто же будет кормить такую ораву поэтов, певцов и прочих скульпторов?

— Всегда найдутся те, для кого вырастить репку — огромное удовольствие. Взять даже тебя: в России вкалывал, сутками не спал в грузовиках, организовывал всю эту торговлю… Это что, мечта детства? Нет, на самом деле ты занялся бы фотографией, снимал бы фильмы, купил бы маленькую подводную лодку… А теперь подумай. Что мы получим, если освободить всё человечество по примеру тех немногих истинно талантливых людей, которые умеют стимулировать свой мозг.

— Большинство людей прекрасно обойдется без этого!

— Не кричи, пожалуйста, — она открыла шприц. — Не научившись стимулировать свои мозги для истинного назначения, для творчества, бессмысленно производить супы быстрого приготовления и улучшать стиральные машины. Вот что я пытаюсь до твоей упрямой головы донести. Есть люди, которые давно поняли, что спасение не в количестве барахла на полках.

— Но сама-то ты любишь хорошо одеваться!

— Люблю, я же женщина.

— Тогда я совсем запутался.

— Ты попросту путаешь причину со следствием. Я не отказываю людям в материальных удовольствиях, но богатство не спасло еще ни одну империю. Надо вовремя остановиться и не пялиться наружу, а заглянуть внутрь. Дай сегодня миру изобилие — мы обретем всеобщее счастье? Мы обретем, скорее, дикую попойку и войну. А способы… Не по нраву тебе грибы, хотя это один из самых невинных… Пусть будет что-нибудь другое. Но люди научатся будить сознание.

— Что, плохо дело? — Щекочущий аромат инсулина напоминал мне запах новых кирзовых сапог; едва его почуяв, я терял способность спорить.

— Да, неважно, одиннадцать.

— А должно быть?

— Не больше шести. Фруктов обожралась, ягоды могу есть без конца.

— А они что, тоже вредные?

— Для меня практически всё вредное.

Ее манипуляции со шприцами, иголками, сама технология инъекций, зажатый в пальцах кусочек кожи на животе, вызывали во мне болезненное безотчетное томление, которое и жалостью-то не назовешь; это было нечто, сродни стигматам. Я старался не следить за ней, отворачивался, но раз за разом ловил себя на том, что практически точно начинаю предугадывать ее состояние — по тону голоса, по выражению глаз, по перепадам ее темперамента. Всё чаще я раньше ее улавливал симптомы дисбаланса: она становилась замкнутой, заторможенной или, напротив, раздраженной, почти разъяренной, на грани нервного срыва.

«Ты привязываешься к ней», — сказал внутренний голос.