Сей жестокий дикарь явно не годился на роль сиделки.

– И когда твое средство возымеет свое действие?

– В десять – половине одиннадцатого наступит существенное улучшение, – ответил Мюлар.

– А если этому снадобью предстоит ее вылечить?

– Если мое зелье спасет вашу жену, ближе к трем часам она придет в себя, а вечером станет понятно, устранена ли опасность для ее жизни.

– Значит, здесь нам делать больше нечего? – спросил Сентак.

– Совершенно верно.

– Вы все слышали, мадемуазель, – продолжал саиль, – не пытайтесь в своем неуместном рвении разрушить то, что мы только что сделали – вы убьете свою благодетельницу и я этого вам никогда не прощу.

Последние слова саиль произнес столь непритворно, что у юной девушки не осталось ни малейших сомнений в их искренности.

Впрочем, Сентак с Мюларом и не ждали от нее ответа. Они тут же ушли, и Маринетта услышала, как индус, обратившись к хозяину, сказал: – Теперь она проспит восемь часов самым безмятежным сном.

Так оно и случилось.

Через несколько мгновений после ухода саиля и слуги, Вандешах услышала, что из груди Эрмины вырвался вздох облегчения и тут же сменился спокойным, ровным дыханием.

Весь остаток ночи больная спала настолько глубоко, что юная девушка была вынуждена признать – Мюлар и его хозяин действительно облегчили страдания мадам де Сентак.

Когда наступило утро и отдохнувшая Филиппина пришла сменить девушку у постели сестры, Маринетта спросила себя, нужно ли рассказать мадам де Мэн-Арди о том, что произошло.

– В конце концов, Сентак со слугой даже не просили сохранить все в тайне, – подумала она. – Если бы мне было приказано молчать, я бы все равно заговорила, а раз уж они ничего не сказали – и подавно.

И она поведала Филиппине о событиях минувшей ночи.

– Но, дитя мое! – в испуге воскликнула молодая женщина. – Нужно было позвать меня.

– Эти господа были против.

– Неважно!

– Да и потом, разве у вас была бы возможность сделать что-нибудь такое, чего не сделала я?

– Мы бы стали кричать, позвали слуг.

– Увы, мадам! Насколько я понимаю, вся прислуга в этом доме дрожит перед своим хозяином. Поэтому мы были бы бессильны что-либо сделать.

– Пожалуй, – ответила Филиппина, охваченная нервным возбуждением.

– К тому же средство и в самом деле оказалось эффективным. По крайней мере на этот раз, господин де Сентак не соврал.

– Значит, Эрмине лучше?

– Значительно лучше. Она всю ночь не просыпалась и почивает до сих пор.

– Значит, – сказала Филиппина, – в зачерствевшей душе Сентака проснулись угрызения совести и этой ночью он, вероятно, искупил множество своих злодеяний.

На смену утру пришел день.

Ближе к полудню Эрмина проснулась. Она удивленно осмотрелась вокруг, бросила взгляд поначалу на Маринетту, затем на сестру и на мгновение умолкла, будто пытаясь отыскать что-то в глубинах памяти.

Наконец она открыла рот, обратилась к Маринетте и спросила:

– Вы! Я вас знаю. Кто вы?

– Я Маринетта.

– Маринетта! – повторила женщина, будто усиленно пытаясь что-то вспомнить. – Маринетта! Нет, не знаю. Ах! Как же славно я поспала!

Затем повернулась к Филиппине:

– А вы, мадам, кто вы?

– Моя дорогая Эрмина, я твоя сестра! – воскликнула мадам де Мэн-Арди, удивляясь столь заметному улучшению.

– Моя сестра! – повторила мадам де Сентак.