Я почему-то решил, что избавлюсь от всей этой мерзости, став испытателем.

И ведь вправду избавился. Мне стало до паники страшно на пару часов, в тот момент, когда я только начал всё осознавать — но потом страх пропал совсем. Его вытеснило любопытство, жгучее, как голод или сексуальное желание. Острое.

И, что особенно забавно, став испытателем, я даже приобрёл кое-каких приятелей.

Денис Багров, лопоухий парнишка с простоватым лицом, ещё в автобусе выбрал меня себе в товарищи. Ах, що за холова, що за розум у мэнэ! Этот беззлобный недотёпа слушал мою болтовню, приоткрыв рот от благоговейного изумления, поражаясь простым вещам; в другое время это бесило бы меня, но армия уже успела сбить с меня спесь и часть снобизма — я радовался возможности поговорить, имея слушателя. Сергей Калюжный, крупный парень с узкими злыми глазами и расплющенным носом боксёра, правильным образом ненавидел меня, но тоже оценил ум-разум: даже подходил ко мне, когда ему требовался ответ на очередной назревший идиотский вопрос. Эдик Кондаков, высокий, тощий и забавный, страдал от отсутствия книг, как и я. Мы имели пару восхитительных бесед о литературе, омрачённых только тем, что Эдик читал альтернативную историю, где всяческие придурки пытались изменить наше славное прошлое с помощью пулемётов, машины времени и какой-то матери, а мне всегда мерзили книги такого рода. Зато я пересказывал ему Шекли и Каттнера как можно ближе к тексту — и он хохотал так, что краснел кончиком носа.

Я выиграл. Меня огорчала только невозможность написать Ришке, но я надеялся скоро её увидеть: на «Игле» день считался за три — и мы должны были попасть домой меньше, чем через полгода.

* * *

Я бы написал.

Нарушение секретности в отношении Ришки вряд ли можно считать военным преступлением: во-первых, она и так учует, а во-вторых, я не представляю себе Ришку, делящуюся с какой-нибудь своей подружкой нашей общей тайной. В этом отношении Ришка нимало не напоминала обычных, так сказать, женщин, о которых все говорили, как о болтушках — у неё, как и у меня, многие вещи можно было выбить только под пыткой.

Мы были слишком самодостаточны, чтобы трепать о своих внутренних делах по секрету всему свету.

Я бы рассказал, какое неописуемое и ужасное явление природы и разума — нуль-ТелеПортал. Багров говорил, что ему каждый раз очень тяжело шагнуть за эту грань; со мной — наоборот. Портал с самого первого раза тянул меня, как тянет глубина или высота.

Когда я смотрел, как между титановыми створами рвётся физическое пространство, заволакивается грозовым лиловым свечением, с тем колким потрескиванием, какое сопровождает плазменную дугу между электродами, когда я чувствовал запах озона и какой-то химической сладости — меня тянуло с самоубийственной силой. Так хочется шагнуть с крыши, если смотришь с шестнадцатого этажа — и ты не делаешь этого шага из одного сознания неизбежной смерти.

А в ТПортал его можно сделать. Ощутить невыносимое чувство размазанности — или развоплощения, осознать, что твоё тело превращается во что-то мало постижимое, не физическое — и рывком воплотиться снова, в тошноте и муторной головной боли, в том же моменте, но другой точке пространства… Услышать, как хлопнет воздух, вытесненный тобой, когда ты возвращаешься из небытия — и сквозь боль и тошноту осознать: «Я снова существую». Уже со второго раза я опознал в прохождении через ТПортал нечто от шаманской инициации, от дзена и некоторых других мистических практик. Я, подозреваю, лучше всех испытателей понимал, что каждый ТПереход мы проходили сквозь моментальную смерть — и снова рождались.

Во всяком случае, никто и никогда не разговаривал об этом со мной, а док Кирилл после моей посмертной исповеди посмотрел подозрительно и начал более подробно и детально, чем в первый день, выведывать, нет ли у меня суицидальных наклонностей.