Цвик сказал шёпотом:

— Дзин, я половину слов не понимаю, — но, судя по лицу, ему хватило тех, которые он понял.

Мне надо было заткнуться, но меня понесло.

— А той зимой во дворе алкаш замёрз. И никто даже не удивился особенно. Просто утром приехала труповозка, подобрала — и всё. А в высотке напротив какой-то парень с крыши сбросился — или сбросили его. Разбился вдребезги. В девяностые у нас во дворе у братков разборки были, так они по машине дали очередь из автомата — всех в мясо там… Двор — «цанджач» целиком, понимаешь?

Цвик смотрел на меня во все глаза и всё повторял тихонько:

— Нет, Дзин, нет, я не знаю все эти слова. Я не понимаю, — ну, а я-то понимал хорошо: у него просто не укладывалось между ушей.

Ему было никак не составить правдоподобную картину из этого бреда. Тогда я сказал попросту:

— Пока я жил в том доме, в доме и вокруг убили человек пять. И ещё, может, столько же умерли сами по себе, но нехорошо. У вас ведь не пьют…

Цвик удивился:

— Почему? Пьют…

— Спирт не пьют. Чтоб окосеть… чтоб весело стало, ну… — и я ему скорчил пьяную морду. — Чтобы — вот так.

Он здорово меня удивил — похоже, понял.

— Вот так — лгин-го, весело и глупо. Скорпионы, красные сороконожки… — и я видел, как ему отвратительно. Как законченный синячина отвратителен породистому трезвеннику. Но Цвик понял, это было удивительно и, пожалуй, грустно.

— К сороконожкам можно так привыкнуть, чтобы ошалеть до полной дури? — спросил я, и Цвик грустно согласился.

— Значит, ты понимаешь про алкашей?

— «Алгаж» — это тот, кто привык к сороконожкам или скорпионам? Потерял «я»?

— Да.

— Им тяжело помочь. Они умирают. Это неверный выбор.

— Но среди Кэлдзи таких нет?

— В хорошем доме таких быть не может. Это — порченые гены.

— Значит, у вас алкаш тоже может замёрзнуть на улице? — сказал я. Не порадовало, но… я же — человек, мне уже было стыдно до острой боли где-то под рёбрами, стыдно за людей. А раз у лицин тоже попадались такие фрукты — можно было не стыдиться хотя бы этого.

А Цвик печально шевельнул ушами и утвердительно моргнул. У них веки демонстративно опустить-поднять — как у нас кивок. Я увидел, что он этим тоже не гордится.

И ещё я понял, что мир лицин — тоже не эдем, а они — не ангелы ушастые. Мне даже стало на секундочку полегче — пока я не вспомнил про войны.

Цвик в это время тоже что-то обдумывал. И спросил, ужасно смущаясь — от него пахло младенцем и цветочным мёдом, «я — неопытный птенец или весенний цветок, не сердись, если ужасно ошибусь»:

— Дзин, а Зергей кого-нибудь убивал? В вашем мире?

Я аж задохнулся.

— Нет, конечно! Что ты!.. а, ты про нож? Нет, не убивал, конечно. Он… ну, как тебе сказать… он пугает. Делает вид, что может и убить. Чтобы те, кто вправду может, к нему не цеплялись. Как-то так.

Цвик расслабился, и очень заметно: у него даже усы больше не нацеливались вперёд, а распустились в стороны. Я его успокоил.

— В вашем мире бывают такие тяжёлые конфликты… — сказал Цвик медленно, будто пытался что-то обдумать или представить себе. — Убить — не «хен-кер»…

— Вообще-то, убить — «хен-кер», — сказал я.