|
- Давно здесь? - Где? - В доме. - Две недели. - Она говорила все отрывистее и отрывистее. Свечка совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица. - Отец и мать есть? - Да... нет... есть. - Где они? - Там... в Риге. - Кто они? - Так... - Как так? Кто, какого звания? - Мещане. - Ты все с ними жила? - Да. - Сколько тебе лет? - Двадцать. - Зачем же ты от них ушла? - Так. Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали. Бог знает почему я не уходил. Мне самому становилось все тошнее и тоскливее. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моей воли, беспорядочно стали проходить в моей памяти. Я вдруг вспомнил одну сцену, которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность. - Сегодня гроб выносили и чуть не уронили, - вдруг проговорил я вслух, совсем и не желая начинать разговора, а так, почти нечаянно. - Гроб? - Да, на Сенной; выносили из подвала - Из подвала? - Не из подвала, а из подвального этажа... ну знаешь, внизу... из дурного дома... Грязь такая была кругом... Скорлупа, сор... пахло... мерзко было. Молчание. - Скверно сегодня хоронить! - начал я опять, чтобы только не молчать. - Чем скверно? - Снег, мокрять... (Я зевнул.) - Все равно, - вдруг сказала она после некоторого молчания. - Нет, гадко... (Я опять зевнул.) Могильщики, верно, ругались, оттого что снег мочил. А в могиле, верно, была вода. - Отчего в могиле вода? - спросила она с каким-то любопытством, но выговаривая еще грубее и отрывочнее, чем прежде. Меня вдруг что-то начало подзадоривать. - Как же, вода, на дне, вершков на шесть. Тут ни одной могилы, на Волковом, сухой не выроешь. - Отчего? - Как отчего? Место водяное такое. Здесь везде болото. Так в воду и кладут. Я видел сам... много раз... (Ни одного разу я не видал, да и на Волковом никогда не был, а только слышал, как рассказывали.) - Неужели тебе все равно, умирать-то? - Да зачем я помру? - отвечала она, как бы защищаясь. - Когда-нибудь да умрешь же, и так же точно умрешь, как давешняя покойница. Это была... тоже девушка одна... В чахотке померла. - Девка в больнице бы померла... (Она уж об этом знает, подумал я, - и сказала: девка, а не девушка.) - Она хозяйке должна была, - возразил я, все более и более подзадориваясь спором, - и до самого почти конца ей служила, хоть и в чахотке была. Извозчики кругом говорили с солдатами, рассказывали это. Верно, ее знакомые бывшие. Смеялись. Еще в кабаке ее помянуть собирались. (Я и тут много приврал.) Молчание, глубокое молчание. Она даже не шевелилась. - А в больнице-то лучше, что ль, помирать? - Не все ль одно?.. Да с чего мне помирать? - прибавила она раздражительно. - Не теперь, так потом? - Ну и потом... - Как бы не так! Ты вот теперь молода, хороша, свежа - тебя во столько и ценят. А через год этой жизни ты не то уж будешь, увянешь. - Через год? - Во всяком случае, через год тебе будет меньше цена, - продолжал я с злорадством. - Ты и перейдешь отсюда куда-нибудь ниже, в другой дом. Еще через год - в третий дом, все ниже и ниже, а лет через семь и дойдешь на Сенной до подвала. Это еще хорошо бы. А вот беда, коль у тебя, кроме того, объявится какая болезнь, ну, там слабость груди... аль сама простудишься, али что-нибудь. В такой жизни болезнь туго проходит. Привяжется, так, пожалуй, и не отвяжется. Вот и помрешь. - Ну и помру, - ответила она совсем уж злобно и быстро пошевельнулась. - Да ведь жалко. - Кого? - Жизни жалко. Молчанье. - У тебя был жених? а? - Вам на что? - Да я тебя не допытываю. Мне что. |
