|
Б. Рвацкий... за границей. Ах, сердце, мое сердце!.. Но, впрочем, теперь это неважно. Кратко опять-таки: за фанерной перегородкою был брат Рвацкого. (Рвацкий уехал за границу через десять минут после подписания договора со мною - помните плацкарту?) Полная противоположность по внешности своему, брату, Алоизий Рвацкий, атлетически сложенный человек с тяжкими глазами, по векселю уплатил. По второму через месяц я, проклиная жизнь, получил уже в каком-то официальном учреждении, куда векселя идут в протест (нотариальная контора, что ли, или банк, где были окошечки с сетками). К третьему векселю я поумнел, пришел к второму Рвацкому за две недели до срока и сказал, что устал. Мрачный брат Рвацкого впервые обратил на меня свои глаза и буркнул: - Понимаю. А зачем вам ждать сроков? Можете и сейчас получить. Вместо восьмисот рублей я получил четыреста и с великим облегчением отдал Рвацкому две продолговатые бумажки. Ах, Рудольфи, Рудольфи! Спасибо вам и за Макара и за Алоизия. Впрочем, не будем забегать вперед, дальше будет еще хуже. Впрочем, пальто я себе купил. И наконец настал день, когда в мороз лютый я пришел в это же самое помещение. Это был вечер. Стосвечовая лампочка резала глаза нестерпимо. Под лампочкой за фанерной перегородкой не было никого из Рвацких (нужно ли говорить, что и второй уехал). Под этой лампочкой сидел в пальто Рудольфи, а перед ним на столе, и на полу, и под столом лежали серо-голубые книжки только что отпечатанного номера журнала. О, миг! Теперь-то мне это смешно, но тогда я был моложе. У Рудольфи сияли глаза. Дело свое, надо сказать, он любил. Он был настоящий редактор. Существуют такие молодые люди, и вы их, конечно, встречали в Москве. Эти молодые люди бывают в редакциях журналов в момент выхода номера, но они не писатели. Они видны бывают на всех генеральных репетициях, во всех театрах, хотя они и не актеры, они бывают на выставках художников, но сами не пишут. Оперных примадонн они называют не по фамилиям, а по имени и отчеству, по имени же и отчеству называют лиц, занимающих ответственные должности, хотя с ними лично и не знакомы. В Большом театре на премьере они, протискиваясь между седьмым и восьмым рядами, машут приветливо ручкой кому-то в бельэтаже, в "Метрополе" они сидят за столиком у самого фонтана, и разноцветные лампочки освещают их штаны с раструбами. Один из них сидел перед Рудольфи. - Ну-с, как же вам понравилась очередная книжка? - спрашивал Рудольфи у молодого человека. - Илья Иваныч! - прочувственно воскликнул молодой человек, вертя в руках книжку, - очаровательная книжка, но, Илья Иваныч, позвольте вам сказать со всею откровенностью, мы, ваши читатели, не понимаем, как вы с вашим вкусом могли поместить эту вещь Максудова. "Вот так номер"! - подумал я, холодея. Но Рудольфи заговорщически подмигнул мне и спросил: - А что такое? - Помилуйте! - восклицал молодой человек. - Ведь, во-первых... вы позволите мне быть откровенным, Илья Иванович? - Пожалуйста, пожалуйста, - сказал, сияя, Рудольфи. - Во-первых, это элементарно неграмотно... Я берусь вам подчеркнуть двадцать мест, где просто грубые синтаксические ошибки. "Надо будет перечитать сейчас же", - подумал я, замирая. - Ну, а стиль! - кричал молодой человек. - Боже мой, какой ужасный стиль! Кроме того, все это эклектично, подражательно, беззубо как-то. Дешевая философия, скольжение по поверхности... Плохо, плоско, Илья Иванович! Кроме того, он подражает... - Кому? - спросил Рудольфи. - Аверченко! - вскричал молодой человек, вертя и поворачивая книжку и пальцем раздирая слипшиеся страницы, - самому обыкновенному Аверченко! Да вот я вам покажу. |
