Наши шансы росли. Таяла опасность. На четвертую субботу я говорил уже уверенно. за моими плечами было около 90: за благополучный исход. Прошел с лихвой первый 21-дневный знаменитый срок. Остались дальние случайные, когда язва развивается с громадным запозданием. Прошли, наконец, и эти сроки, и однажды, отбросив в таз сияющее зеркало, в последний раз ощупал железы, я сказал женщнне:
- Вы вне всякой опасности. Больше не приезжайте. Это - счастливый случай.
- Ничего не будет?! - спросила она незабываемым голосом.
- Ничего.
Не хватит у меня уменья описать ее лицо. Помню только, как она поклонилась низко в пояс и исчезла.
Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток - два фунта масла и два десятка яиц. И после страшного боя я ни масла, ни яиц не взял. И очень этим гордился, вследствие юностн. Но впоследствии, когда мне приходилось голодать в революционные годы, не раз вспоминал лампу-молнию, черные глаза и золотой кусок масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей на нем росой.
***
К чему же теперь, когда прошло так много лет, я вспомнил ее, обреченную на четырехмесячный страх? Недаром. Женщина эта была второй моей пациенткой в этой области, которой впоследствии я отдал мои лучшие годы. Первым был тот - со звездной сыпью на груди. Итак, она была второй и единственным исключением: она боялась. Единственная в моей памяти, сохранившей освещенную керосиновой лампой работу нас четверых (Пелагеи Ивановны, Анны Николаевны, Демьяна Лукича и меня) .
В то время, как текли ее мучительные субботы, как бы в ожидании казни, я стал искать "его". Осенние вечера длинны. В докторской квартире жарки голландки-печи. Тишина, и мне показалось, что я один во всем мире со своей лампой. Где-то очень бурно неслась жизнь, а у меня за окнами бил, стучался косой дождь, потом незаметно превратился в безэвучный снег. Долгие часы я сидел и читал старые амбулаторные книги за предшествующие 5 лет. Предо мной тысячами и десятками тысяч прошли имена и названия деревень. В этих колоннах людей я искал его и находил часто. Мелькали надписи, шаблонные, скучные: РБронцчитис", РЛарынгитис"...? еще и еще... Но вот он! РЛуес 3". И сбоку размашистым почерком, привычной рукой выписано:
Рп. Унг. чыдрарг. цинер. 3,0 Д. т. д.
Вот она - "черная мазь".
Опять. Опять пляшут в глазах бронхиты и катарры и вдруг прерываются... вновь РЛуес"...
Больше всего было пометок именно о вторичном люесе.
Реже попадался третичный. И тогда иодистый калий размашисто занимал графу "лечение".
Чем дальше я читал старые, пахнущие плесенью, амбулаторные, забытые на чердаке, фолианты, тем больший свет проливался в мою неопытную голову. Я начал понимать чудовищные вещн.
Позвольте, а где же пометки о первичной яэве? Что-то не видно. Натысячи и тысячи имен редко одна, одна. А вторичного сифилиса - бесконечные вереницы. Что же это значит? А вот что это значит...
- Это значит... - говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старые корешки на книжных полках шкафа, это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и яэва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет.
Рубец останется... так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А разовьется вторичный ибурный при этом сифилис. Когда глотка болит и на теле появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, 32 лет, и ему дадут серую мазь... Ага! ..
Круг света помещался на столе, и в пепельнице лежащая шоколадная женщина исчезла под грудой окурков. |