|
Ах, - ведь я был со школьной парты! И до всего доходил своим умом и в одиночестве. Где-то он таился и в костях и в мозгу. Я узнал многое. - Перетирку велели мне тогда делать. - Черной мазью? - Черной мазью, батюшка, черной... - Накрест? Сегодня - руку, завтра - ногу?.. - Как же. И как ты, кормилец, узнал? (льстнво) . "Как же не узнать? Ах, как не узнать. Вот она - гумма! " - Дурной болью болел? - Что вы! У нас и в роду этого не слыхивали. - Угу... Глотка болела? - Глотка-то? Болела глотка. В прошлом годе. - Угу... А мазь давал Леонтнй Леонтьевич? - Как же! Черная, как сапог. - Плохо, дядя, втирал ты мазь. Ах, плохо! .. Я расточал бесчисленные кило серой мази. Я много, много выписывал иодистого калия и много извергал страстных слов. Некоторых мне удавалось вернуть после первых шести втираний. Нескольким удалось, хотя большей частью и неполностью, провести хотя бы первые курсы впрыскиваний. Но большая часть утекала у меня из рук, как песок в песочных часах, и я не мог разыскать их в снежной мгле. Ах, я убедился в том, что здесь сифилис тем и был страшен, что он не был страшен. Вот почему в начале этого моего воспоминания я и привел ту женшину с черными глазами. И вспомнил я ее с каким-то теплым уваженнем именно за ее боязнь. Но она была одна! *** Я возмужал, я стал сосредоточен, порой угрюм. Я мечтал о том, когда окончится мой срок и я вернусь в уннверситетский город, и там станет легче в моей борьбе. В один из таких мрачных дней на прием в амбулаторию вошла женщина молодая и очень хорошая собою. На руках она несла закутанного ребенка, а двое ребят, ковыляя и путаясь в непомерных валенках, держась за синюю юбку, выступавшую из-под полушубка, появились за нею. - Сыпь кинулась на ребят, - сказала краснощекая бабенка важно. Я осторожно коснулся лба девочки, держащейся за юбку. И она скрылась в ее складках без следа. Необыкновенно мордастого Ваньку выудил с другой стороны. Коснулся и его. И лбы у обоих были не жаркие, обыкновенные. - Раскрой, миленькая, ребенка. Она раскрыла девочку. Голенькое тельце было усеяно не хуже, чем небо в застывшую морозную ночь. С ног до головы сидела пятнами розеола и мокнущие папулы. Ванька вздумал отбиваться и выть. Пришел Демьян Лукич и мне помог... - Простуда, что ли? - сказала мать, глядя безмятежными глазами. - Э-х-эх, - простуда, - ворчал Лукич и жостливо и брезгливо кривя рот. - Весь Коробовский уезд у них так простужен. - А с чего ж это? - спрашивала мать, пока я разглядывал ее пятнистые бока и грудь. - Одевайся, - сказал я. Затем присел к столу, голову положил иа руку и зевнул. (Она приехала ко мне одной из последних в этот день, и номер ее был 96) . Потом я заговорил: - У тебя, тетка, а также у твоих ребят "дурная боль". Опасная, страшная болезнь. Вам всем сейчас же нужно начинать лечиться и лечиться долго. Как жаль, что словами трудно изобразить недоверие в выпуклых голубых бабьих глазах. Она повернула младенца, как полено на руках, тупо поглядела на ножки и спросила: - Скудова же это? Потом криво усмехнулась. |
