— …в университете. Придет еще мэр. У него, бедняжки, столько забот с новой водолечебницей. Пожалуй, я возьму наполеон и саварен с ликером из трав.

— Лучше вот этот, мадам Рюмийо, это у меня новинка — с цитрусовым ликером.

— Нет-нет, в другой раз. Я люблю с травами.

— Другого раза может не быть, если никто не захочет брать. — Жан-Ми начинает злиться. Его место не за прилавком, а у печи, дипломат из альпийского стрелка никакой. — Могли бы хоть попробовать!

Свирепый взгляд матери, которая ненавидит его эксперименты, кладет конец беседе. Жан-Ми с оскорбленным видом передает мадам Рюмийо заботам сестры, а сам принимается накладывать в картонку сырные палочки, якобы для моего обожателя, чтобы их разговор не показался подозрительным.

— Ни слова об этой картине, понял? — шепчет он сквозь зубы.

— Да-да, ни слова. Обещаю.

— Как ты мог ее видеть? Или ты был в трейлере во время полицейского дознания?

— Да.

— Видишь ли, эта девушка — моя подружка, — благородно подставляется Жан-Ми. — Я хотел сделать ей подарок и попросил Жака, чтобы он написал ее по фотографии, понимаешь?

— Понимаю, — улыбается Гийом, заметно тронутый этим столь же непосредственным, сколь и неловким дружеским жестом.

Звонит телефон. Королева-мать солидным тоном отвечает:

— Кондитерская «Дюмонсель», алло? — И сейчас же нетерпеливо рявкает: — Да, Одиль, да, подожди минутку! Он придет, как только сможет! У нас, представьте себе, много посетителей.

— Сейчас будет вынос тела, — догадывается Жан-Ми и снимает фартук.

— Как вы думаете, мне можно пойти?

Лучший друг покойного долго обдумывает просьбу и не находит, что возразить. Поэтому, вытряхнув сырные палочки к сосискам в тесте и мини-кишам, дает свое позволение.

— Подменишь меня, Мари-Па? Пока, мама, я ненадолго.

Мадам Дюмонсель, не отвечая, кладет трубку и приказывает дочери:

— Цитрусовый саварен пойдет подешевле. Надо, чтобы он разошелся до обеда. Поставь 73 франка вместо 105.

Жан-Ми надувает щеки, хватает висящий под витриной с апельсиновыми пирожными галстук и, гордо вздернув подбородок, идет к выходу. По пути он сталкивается с раввином из талмудической школы, который заходит в кондитерскую с десятком мальчиков в темно-синих картузах, озаряемый экуменической улыбкой мадам Дюмонсель.

— Добро пожаловать, месье Майер, добро пожаловать, дети! Какой чудесный день! — радостно сменив регистр, щебечет она о благоприятном прогнозе на шабат.

— Мари-Па, бредзелей, поживее! — на три тона ниже командует она, не замечая расширенных от ужаса глаз дочери — первый ее набег был сегодня на эльзасский отдел.

— Мы молимся за месье Лормо, — поучительно-строго одергивает хозяйку раввин. — Дети очень любили его. Я принес вам назад вчерашний яблочный штрудель — он пахнет спиртом.

— Жан-Гю! — громоподобно вопит Жанна-Мари. Мари-Па облегченно вздыхает и, повинуясь рефлексу, не глядя, но безошибочно попадает рукой в ряды разложенных у нее за спиной ромовых баб.

— Если бы я слушал мать, то делал бы одни шарлотки с яблоками да мраморные бисквиты с шоколадом, — брюзжит, выскочив на улицу, Жан-Ми.

Гийом сочувственно кивает, как будто давным-давно привык выслушивать его излияния. Я смотрю, как они слаженным шагом сворачивают за угол, направляясь туда, где еще с полчаса будет находиться мое тело, и испытываю странное чувство, как будто у меня что-то отняли.

Перед тем как закрыть крышку гроба, меня снарядили в дорогу.