Иногда, оставаясь один, что бывало нечасто, герцог задумывался, готовит ли ему жизнь что-нибудь еще, помимо бесконечной череды женщин красивых, соблазнительных, очаровательных, которые, пройдя через его объятья и его постель, исчезали в никуда.

Эта гнетущая мысль заставляла его переезжать из одного своего дома в другой. Но его спутницы настигали его повсюду, отставая лишь на несколько часов, в прах разбивая его стремление побыть в одиночестве.

— Иногда я чувствую себя как загнанный олень, — сказал он как-то одному из своих приятелей.

— Что олень, в этом нет сомнения, но не простой, а благородный, — ответил приятель, и герцог не мог не рассмеяться.

Теперь же он решил насладиться Парижем в одиночестве, без обычной толпы прихлебателей, едящих и пьющих за его счет и ожидающих, что он непременно устроит их со всеми удобствами, какие они привыкли от него получать, где бы он ни находился.

В салон вошел управляющий, и герцог, поставив бокал с шампанским, сказал ему:

— Надеюсь, вы понимаете, Бомон, я не хочу никаких гостей и никого не принимаю.

— Да, ваша светлость, — ответил месье Бомон. Он был не просто управляющим поместьями герцога, но и его другом на протяжении многих лет.

Герцог полусердито продолжал:

— К. черту, Бомон, я знаю, вы думаете, что это мое настроение продержится не дольше, чем до завтра, но вы ошибаетесь.

— Надеюсь, — отвечал Бомон.

— Почему вы так говорите? — с любопытством спросил герцог.

— Потому что смена обстановки — вот то, что вам сейчас необходимо.

— И вы уверены, что Париж мне в этом поможет?

— Если за вами не будет таскаться этот хор подпевал, которые повторяют все, что вы говорите.

Герцог рассмеялся. Ему впервые стало по-настоящему весело с тех пор, как он покинул Лондон.

— Вы служите у меня управляющим, а не доктором, но каково же будет ваше предписание?

— Мне представляется, надо немного «Мулен-Руж», столовую ложку театра «Варьете», и конечно, новый милый голосок, желательно с французским акцентом, повествующий вам о том, как вы неотразимы.

Герцог опять рассмеялся и сказал:

— Вы уволены! Не потерплю, чтобы на меня работал человек, который так мало меня уважает.

— Я достаточно вас уважаю, чтобы желать вам счастья, — ответил месье Бомон.

— И что же такое счастье? — спросил герцог.

— Думаю, у каждого есть свой ответ на этот вопрос, — ответил Бомон, — но могу вам сказать, что счастья не приносит, — это цинизм!

— Вы считаете, что я циничен?

— Я наблюдал, как за прошедшие пять лет вы становитесь все более и более циничным. Я наблюдал, как вы становитесь пресыщенным, я видел, что вы все меньше удовольствия получаете от жизни; ничто, пожалуй, кроме ваших лошадей, уже не радует вас, и мне очень жаль.

— Хотя бы искренне, — грустно проговорил герцог.

— Я давно хотел вам сказать все это, — ответил месье Бомон. — И, откровенно говоря, хотя, может, вам это и не понравится, мне кажется, вы впустую тратите свою жизнь.

Герцог даже привстал от изумления.

— Вы и впрямь так думаете?

— Если бы я так не думал, я бы ничего вам не сказал.

— Ну не знаю, — произнес герцог и, помолчав, продолжил: — Пожалуй, в некотором смысле вы, Бомон, мне ближе всех в этом мире.