|
– Не прикасайтесь ко мне! – вскричала она, отодвигаясь. – Я не хочу… Когда вы держите мои руки, я делаюсь слабой, как ребенок. Теплота ваших рук лишает меня воли… Завтра все началось бы сызнова, потому что я не в силах больше жить, поймите, а вы меня успокаиваете всего только на один час. Лицо ее сделалось мрачным. Она прошептала: – Нет, теперь я осуждена. Никогда больше я не полюблю своего дома. А если дети вернутся и спросят об отце… Ах, вот это то и терзает меня… Я получу прощение только тогда, когда покаюсь в своем преступлении священнику. Она упала на колени. – Я виновна!.. Вот почему бог отвращает от меня свой лик. Аббат Фожа хотел ее поднять. – Замолчите! – властно приказал он. – Я не могу выслушивать здесь ваше признание. Приходите завтра в церковь святого Сатюрнена. – Отец мой, – продолжала она молящим голосом, – пожалейте меня! Завтра у меня не будет больше сил. – Я запрещаю вам говорить! – крикнул он еще громче. – Я не хочу ничего знать, я отвернусь и заткну уши. Он отступил назад с протянутыми руками, как бы желая остановить признание, готовое сорваться с уст Марты. Они с минуту молча смотрели друг на друга с затаенным гневом сообщников. – Вас слушал бы здесь не священник, – прибавил он глухим голосом. – Здесь теперь перед вами человек, который должен вас судить и осудить. – Человек! – повторила она, словно помешанная. – Ну что ж, это лучше! Я предпочитаю человека. Она поднялась и лихорадочно продолжала: – Я не исповедуюсь, а просто рассказываю вам о своем преступлении. Дав уйти детям, я помогла удалению отца. Никогда он меня не бил, несчастный! Это я была безумна. Я чувствовала огонь во всем теле. Я царапала себя, мне нужен был холод каменных плит, чтобы успокоиться. После припадка мне было до такой степени стыдно видеть себя обнаженной перед людьми, что я не смела говорить. Если бы вы знали, какие страшные кошмары повергали меня на землю! Целый ад кипел у меня в голове. Мне было жаль этого несчастного, у которого стучали зубы. Он боялся меня. Когда вы уходили, он не решался ко мне приблизиться и просиживал всю ночь на стуле. Аббат Фожа пытался прервать ее. – Вы убиваете себя, – сказал он. – Оставьте эти воспоминания. Бог зачтет вам ваши страдания. – Это я отправила его в Тюлет, – снова заговорила она, энергичным жестом заставив замолчать аббата. – Вы все, все уверяли меня, что он сумасшедший… О, какая невыносимая жизнь! Я всегда боялась сойти с ума. Когда я была молода, мне иногда казалось, что мне вскрывают череп и моя голова пустеет. У меня был точно кусок льда во лбу. И вот у меня снова появилось это ощущение смертельного холода, я стала бояться сойти с ума. Это чувство у меня бывает всегда, всегда… Его увезли. Я допустила это. Я уж ничего не соображала. Но с тех пор, стоит мне сомкнуть глаза, как я его вижу, сидящего там. Вот что делает меня такой странной, вот что заставляет меня сидеть часами на одном месте с широко открытыми глазами… Я знаю этот дом, он стоит у меня перед глазами. Дядюшка Маккар показал мне его. Он совсем серый, как тюрьма, с черными окнами. Она задыхалась; она поднесла к губам носовой платок, и когда отняла его, на нем было несколько капель крови. Крепко сжав скрещенные руки, священник ожидал окончания кризиса. – Вы ведь знаете это все, не правда ли? – запинаясь, закончила она. – Я, презренная, грешила ради вас… Но дайте мне жизнь, дайте мне радость, и я без угрызений совести погружусь в это сверхчеловеческое блаженство, которое вы мне обещали. – Вы лжете, – медленно проговорил священник, – я ничего не знаю; мне не было известно, что вы совершили это преступление. Теперь она отступила, сложив руки, заикаясь, устремив на него испуганный взгляд. |
