Эта случайная фраза возымела такие потрясающие последствия, потому что психологически атмосфера коктейль‑бара находилась в том состоянии, которое я бы хотел назвать «предземлетрясением». Мощные силы залегали в наших душах, но ничего сделать не могли, так как прекрасно уравновешивали друг друга.

И вдруг оторвалась какая‑то песчинка. Одна сила внезапно преодолела другую, и душевные континенты внезапно вспучились и заколебались.

Одной из постоянно действующих сил, безусловно, была жажда наживы – этим были заражены многие посетители коктейль‑бара. Они знали, сколько было уплачено Рабо Карабекьяну за его картину, и тоже хотели бы получить пятьдесят тысяч долларов. Сколько удовольствий они могли бы доставить себе за пятьдесят тысяч – по крайней мере, так они думали. Но вместо этого им приходилось тяжелым трудом зарабатывать какие‑то жалкие доллары. Это было несправедливо.

Другой силой, жившей в этих людях, был страх, что их образ жизни может кому‑то показаться смешным, что весь их город нелеп и смешон. А теперь случилось самое скверное: Мэри‑Элис Миллер – единственное существо в их городе, которое они считали не подвластным ничьим насмешкам, вдруг была осмеяна каким‑то чужаком.

Надо также учесть и мое состояние «предземлетрясения», так как родился‑то заново именно я. Насколько мне известно, больше никто в коктейль‑баре заново не родился. Все остальные просто переосмыслили свое отношение к ценностям современного искусства.

Что же касается меня, то я когда‑то пришел к заключению, что ничего святого ни во мне, ни в других человеческих существах нет, что все мы просто машины, обреченные сталкиваться, сталкиваться и сталкиваться без конца. И, за неимением лучших занятий, мы полюбили эти столкновения. Иногда я писал о всяких столкновениях хорошо, и это означало, что я был исправной пишущей машиной. А иногда я писал плохо – значит, я был неисправной пишущей машиной. И было во мне не больше святого, чем в «понтиаке», мышеловке или токарном станке.

Я не ожидал, что меня спасет Рабо Карабекьян. Я его создал, и я сам считал его тщеславным, слабым и пустым человеком и совсем не художником. Но именно он, Рабо Карабекьян, сделал из меня того безмятежного землянина, каким я стал.

Слушайте!

– Что это за человек, который из собственной дочки сделал подвесной мотор? – сказал он Бонни Мак‑Магон.

И Бонни Мак‑Магон взорвалась. Она впервые так взорвалась – с тех пор как пришла работать в коктейль‑бар. Голос у нее стал неприятный, точно скрежет пилы по жестяному листу. И ужасно громкий.

– Ах, так? – сказала она. – Ах, так?

Все застыли. Кролик Гувер перестал играть. Люди не хотели упустить ни одного слова.

– Значит, вы плохого мнения о Мэри‑Элис Миллер? – сказала Бонни. – А вот мы плохого мнения о вашей картине. Пятилетние дети и то лучше рисуют – сама видела.

Карабекьян соскользнул с табурета и встал лицом к лицу со всеми своими врагами. Он меня даже удивил. Я ожидал, что он отступит с позором, что его осыплют градом оливок, вишневых косточек и лимонных корок. Но он величественно стоял перед всеми.

– Послушайте, – спокойно заговорил он, – я прочитал все статьи против моей картины в вашей отличнейшей газете. Я прочитал и каждое слово в тех ругательных письмах, которые вы так любезно пересылали мне в Нью‑Йорк.

Все немного растерялись.

– Картина не существовала, пока я ее не создал, – продолжал Карабекьян. – Теперь, когда она существует, для меня было бы большим счастьем видеть, как ее без конца копируют и необычайно улучшают все пятилетние ребятишки вашего города.