— Это железнодорожный мост, — пробормотал он.

— Ой, ну конечно! Какая же я бестолковая! Вот бы тебе и поезд туда же уместить. С поездами на картинах что плохо? Они не двигаются никуда. И по мебельным фургонам я замечала. А ты? Но если ты светофор поставишь, людям понятно будет, что поезд остановился. Хотя не помню, есть там на мосту у нас светофор, или же нет.

Он промолчал.

— А с правой стороны у тебя паб «У лося». Надо же. Я сразу его узнала. Да каждый бы узнал.

Опять он промолчал.

— И что ты с этим хочешь сделать? — спросила она ласково.

— Хочу продать, душа моя, — отвечал он мрачно. — Ты, возможно, удивишься, когда узнаешь, что это полотно стоит по меньшей мере восемьсот фунтов. А какой дикий шум поднялся бы на Бонд-стрит и не только, если б обнаружилось, что я здесь пишу себе, вместо того, чтоб гнить в Вестминстерском аббатстве. Подписывать, наверно, не стану — я редко подписывал картины — но поживем-увидим… Я по полторы тысячи получал за мелкие вещицы, похуже этой. Но в данном случае — сколько дадут, за столько и отдам. Нам скоро понадобятся деньги.

Слезы вскипели в глазах у Элис. Она поняла, что он безумней, куда безумней, чем она воображала — эти восемьсот и полторы тысячи фунтов за мазню, где непонятно ничего и глаз не на чем остановить! Когда прекрасные, настоящие картины, с горами и озерами, и в чудных рамках, можно купить у рамочников на Главной улице по три фунта штука! А он про сотни и про тысячи тут толкует! Понятно, — эта блажь, что якобы он может рисовать, пошла с того же бреда, который он вчера ей вываливал. Интересно, что дальше будет? Кто б догадался про ростки безумия в таком прекрасном человеке! Да, пусть безобидного безумия, но ведь безумия! Ей ведь запомнилось, как ее будто кольнуло что-то, когда она узнала, что он остановился в «Гранд Вавилоне» сам по себе — богатый гость! Она тогда подумала, что это очень странно, но, уж конечно, насчет безумия не догадалась. А самое плохое в безобидном безумии — что оно может в любой момент развиться в опасное безумие.

Ей оставалось одно, только одно: обеспечить ему полный покой, укрыть его от всех волнений и тревог. Все на нервной почве — все эти расстройства. Он огорчился из-за смерти своего хозяина. А теперь еще из-за этой неприличной пивоваренной компании он огорчился.

Она шагнула к нему, потом замешкалась. Надо было в секунду все решить, весь план продумать! Собраться с мыслями, пошевелить мозгами! Как бы его приободрить насчет этой дурацкой мазни? Она заметила наивный взгляд, который порою появлялся в его глазах, мальчишеское выражение, не вяжущееся с его седеющей бородой, с брюшком.

Он смеялся, пока она не подошла совсем близко и он увидел слезы в ее глазах. Тогда он перестал смеяться. Она теребила край его халата, подольщаясь.

— Нет, очень даже красивая картина! — повторила она снова. — И, если хочешь, я посмотрю, может, сумею ее продать. Но только, Генри…

— Да?

— Пожалуйста, пожалуйста, не беспокойся ты насчет денег. У нас их куча будет. И вовсе тебе не надо беспокоиться, я не хочу, чтоб ты беспокоился.

— Но отчего ты плачешь? — спросил он шепотом.

— Ах, просто… просто я подумала, какой ты милый, что стараешься так заработать деньги, — солгала она. — На самом деле вовсе я не плачу.

И она выскочила вон, на самом деле плача. Предельно все это было комично, но он счел за благо не бежать за нею, чтоб тоже не расплакаться…

Покровитель искусств

За кризисом на Вертер-роуд № 29 последовало затишье.