|
Что-то в этой картине было фундаментально неправильное. Нет, не в изображении Шва, а в более широкой картине. В горле у меня образовался комок, сердце опять пустилось отплясывать хип-хоп. Интересно, сколько времени понадобится Шва, чтобы заметить то же, что заметил я? Он с таким восторгом всматривался в свою, теперь, наверно, видную из космоса, физиономию, что я начал побаиваться, что до него так ничего и не дойдёт. Я слышал — лунатиков нельзя будить, это опасно; мой друг явно живёт сейчас в радужном мыльном пузыре иллюзии, так не будет ли столь же опасно разрушить эту иллюзию? И тут я понял, что не хочу, чтобы пузырь лопнул. Пусть Шва думает, что его мечта осуществилась. Пусть хотя бы короткое время побудет таким, как его отец; пусть беззаботно, как спящий лунатик, пройдёт до конца своего пути.
— Становится поздно, пора уходить, — сказал я, пытаясь отвлечь его от окна. — Ещё пару минут! — попросил он, по-прежнему любуясь своим портретом. — Знаешь, сколько тысяч человек увидит эту картинку за день? Я попытался оттащить его от окна силой. — Да, да, много. Пойдём уже домой! — Ты хотя бы понимаешь, сколько машин проедет мимо щита и… — Он оборвал фразу на полуслове, и мне стало ясно: вот и конец иллюзии. Его пузырь не просто лопнул — он взорвался, как бомба. — А… где же… машины? — медленно проговорил он. Словно и вправду приходил в себя после глубокого сна. — Не надо, Шва. Давай уйдём отсюда! Я схватил его, но он вырвался, подскочил к окну и высунул голову между торчащими осколками стекла — я даже испугался, как бы он случайно не пропорол себе горло. Шва посмотрел налево, посмотрел направо, втянул голову внутрь и посмотрел на меня. — Где же все машины, Энси? Я вздохнул. — Машин нету. — То есть как это — «нету машин»? — Гованус-экспрессвей закрыт на реконструкцию. Шва уставился на меня такими пустыми глазами, что, клянусь чем угодно, я на самом деле мог смотреть прямо сквозь них. — На реконструкцию… — эхом повторил он. Мы оба снова выглянули из окна. Ни яркого света фар, приближающихся к нам, ни красных огней удаляющихся автомобилей. На Гованус-экспрессвее не было никакого движения. Вообще. Вот почему на улице под эстакадой образовалась пробка. И вот наверняка почему эти ублюдки отдали Шва рекламный щит в аренду за полцены. — Но… но люди же всё равно увидят! — отчаянно настаивал Шва. — Они увидят. Тут столько зданий вокруг! Люди будут смотреть на меня из окон! Я кивнул. Не стал делиться мыслями о том, что эта территория — глухое, заброшенное место. Ни в одном из окружающих строений я не заметил ни единого огонька. И уж конечно, никто не любовался рекламными щитами с Гринвудского кладбища. Впрочем, Шва и сам это понял. — Мне очень жаль, Шва. Он глубоко вздохнул, потом ещё раз и ещё. Затем проговорил: — Ничего, Энси. Это всё ничего. Никаких проблем. Мы спустились по лестнице в молчании, тишину нарушали лишь хруст стеклянных осколков под нашими ногами да нетерпеливые гудки автомобилей на перегруженной улице под эстакадой. Там по-прежнему была пробка — машины еле ползли, уткнувшись друг в друга бамперами. — Пошли на автобус? — спросил я. — Позже. Я следовал за ним пять кварталов до пандуса, ведущего вверх, на эстакаду. Он был перегорожен баррикадой из бетонных блоков с жёлтыми мигающими фонарями. Шва протиснулся сквозь баррикаду, я следом, и мы пошли по дороге. Странно это — идти по шестиполосной трассе, совершенно пустой. |
