Идет к коню и смотрит, как тот ест. Потом берет веревку и привязывает его к дереву.

— Ну вот, — говорит Трус, — это твое место.

Налив себе по возвращении в дом стаканчик, он садится с ним на кособокую веранду и сидит там, глядя на коня, пока в одиноко стоящих воротах не появляется Гвен. Ее маленькая белая собачка семенит следом. Взгляд у девушки странный, лихорадочный, на лице — огромный пурпурный кровоподтек. Холлис ударил ее только один раз, когда она проходила мимо, но абсолютно не сдерживаясь, по-настоящему сильно. Под кожей лопнули кровеносные сосуды, отметина останется на добрые недели три.

У Труса возникает странное чувство в теле — будто его кто-то поджег.

— За что это он так?

Девушка смотрит прямо перед собой, из глаз текут слезы.

— Я не дам ему забрать коня, не переживай, — произносит он вдруг с убежденностью, которой от себя не ожидал.

Да, он убьет любого, кто придет за Таро, или сам погибнет — если только в тот момент не будет в стельку пьян (но сейчас не время перед девушкой упоминать об этом варианте).

— Правда? — спрашивает с надеждой Гвен, осознавшая уже, что ни остаться здесь, ни взять с собой Таро не сможет. — Вы серьезно?

— Обещаю, — веско произносит Трус.

Немного погодя появляется ищущий девушку Хэнк. Он оставался на ферме, пока Холлис не успокоился. Так нужно было, убеждает себя парень. Он мог бы подскочить и защитить Гвен, когда Холлис поднял руку и ударил, но все случилось так внезапно, на него словно столбняк нашел (по крайней мере, так он себе это объясняет).

Холлис ведь не хотел… даже не думал… Он просто словно бомба, которая, не обезвредь ее, рванет, когда меньше всего того ждешь. Гвен когда-нибудь поймет это. Поймет, почему Хэнк не вступился. Он же не на стороне Холлиса. Это просто вопрос лояльности, преданности, что ли. Вроде обещания своей стране отправиться на дурацкую, никому не нужную войну.

Гвен — на полу у Труса, закутана в замызганное шерстяное одеяло, которое бог весть когда принесла сюда Джудит Дейл.

— Давно пора, — говорит Трус вошедшему Хэнку. — Боже, парень, как ты медленно.

Медленно или быстро — уже не важно после того, как Хэнк видит пурпурный след удара на лице Гвен. Холлис сильно приложился; он не сдерживался, он хотел.

Пытаться оправдываться? Сесть рядом, обвить девушку руками, шептать о том, как ужасно то, что стряслось, и как он виноват? Говорить, что Холлис, наверное, уже раскаивается и что не думал осуществлять свои угрозы в отношении Таро? Нет смысла.

«Боже, как ты медленно», — звучит эхом в голове у Хэнка, когда Гвен переплетается с ним пальцами и кладет голову на его плечо.

— Тут нет твоей вины…

Трус закемарил, и им так хорошо наедине друг с другом.

— …просто так случилось.

Хэнк в ответ коротко смеется, резким, уничижительным по отношению к себе смешком. Прислоняется к стене, уже не одно столетие, должно быть, испещренной тысячами муравьиных дырочек. Закрывает глаза.

А чья вина, когда любовь отвергнута? Когда юность похожа на проклятие, а не благословение? О, если бы только не вмешивались в их судьбу другие люди! Если бы они были последние два человека на Земле, что выходят из этого старого-старого дома в бездонную синь ночи с ее звездами, имен которых они никогда не узнают, и тьмой-тьмущей невидимых планет.

Не будя дремлющего Труса, они уходят бродить на берег. Почти не говорят. Да и о чем, в конце концов? «Будешь меня ждать? Я не смог, я не виноват. Не забывай меня, никогда не забывай» — об этом? В безмолвии им легко представить, что они — последние два человека на планете — или, может, первые два? — те, кому слова без надобности.