— В новом, отремонтированном помещении заживем по-новому! — многозначительно пообещал мне главврач.

Все знали, что к субботе должны быть ликвидированы последствия инфарктов, желчнокаменных приступов и даже нарушений мозгового кровообращения. Липнин назначил срок!

Но прободение язвы с этим сроком не посчиталось…

В четверг днем меня начали панически разыскивать по всей больнице. Я в это время вертел и разглядывал на свет еще не высохшие снимки в рентгеновском кабинете.

— Владимир Егорович, вы здесь? Слава богу! — воскликнула медсестра из терапевтического отделения. — К нам… Скорее к нам!

— Что там стряслось?

— Виктору Валерьяновичу худо!

С Виктором Валерьяновичем Зеленцовым, по прозвищу Валерьянка, меня связывало то, что мы с ним вместе учились в мединституте, а потом вместе остались холостяками.

— Больница полна женихов! — высказалась по этому поводу Маша.

Я не женился потому, что было некогда, и потому, что вряд ли кто-нибудь мог бы вынести мои хирургические смятения, а Виктор Валерьянович потому, что не умел менять устоявшегося образа жизни.

— Я привык быть студентом, — говорил он мне в институте. — Неужели придется все это поменять?

Когда мы после пятнадцатилетнего перерыва неожиданно встретились с ним в липнинской больнице, я изумился, увидев на нем костюм того же студенческого покроя и очки все в той же оправе. Он привязывался не только к образу жизни, но и к вещам. Слово «лучше» было для него синонимом слова «привычней», он считал, что старое всегда лучше нового. Пожалуй, легко он расставался только с людьми, поскольку ни с кем не сближался.

Не менял он и своих принципов, которые были лишены максималистской крикливости и импонировали мне спокойной интеллигентностью.

Когда больной входил к нему в кабинет, Зеленцов приступал к делу так, будто уже выпил графин валерьянки. И больному начинало казаться, что он тоже выпивал вместе с Виктором Валерьяновичем.

Зеленцов исповедовал принцип «неприсоединения» к бурям и хитросплетениям жизни.

— Хладнокровие! В любых обстоятельствах хладнокровие, — уговаривал он больных.

— Хладнокровие — значит, холодная кровь. Годится ли это на все случаи? — спросил я. — Чему ты обучаешь своих пациентов?

— Я не обязан думать о том, хорошими они будут людьми или плохими. Я обязан заботиться о том, чтобы они были здоровыми, — ответил мне Зеленцов. — Я только врач!

Он постоянно внушал себе и другим: «Я только врач!» Зеленцов давал советы, которым больные подчас не в состоянии были следовать.

— Мой долг — порекомендовать… А не обеспечивать условия для претворения советов и рекомендаций в жизнь! Я только врач.

Всю ординаторскую терапевтического отделения заполнили белые халаты: весть о прободении язвы облетела больницу — и даже окулисты предлагали свои услуги.

Но, когда я вошел, все расступились. Возле дивана, на котором лежал Зеленцов, я оказался рядом с главным врачом. Липнин был исполнен созерцательной скорби, хотя требовались молниеносные действия.

Зеленцов в сознание не приходил. Но лицо его, которое я привык видеть безмятежно благообразным, исказил болевой шок.

— Я уже созвонился… — Семен Павлович назвал номер больницы, где давно специализировались на язвах.

— Его надо сейчас же, без минуты… нет, без секунды промедления поднять к нам, в хирургию. И на стол! Где санитары? Где каталка?

По обступившей нас толпе белых халатов пронеслась нервная перекличка: «Санитаров!… Каталку!»

— Какая операция? У нас завтра начинается ремонт, — негромко, но внятно возразил мне Липнин.