— Вот когда я по-настоящему влюбился в рок, — Стэндиша явно понесло, — я восхищался им: тем, как человечно, как демократично, с какой духовной полнотой он откликнулся на происходящее. Это было не то же самое, что сказать: «Пошел ты, дядя Сэм», или: «Дайте миру шанс», или: «Я чувствую, что пора все это кончать». Это все равно что заниматься любовью в зоне военных действий, не давать забыть о красоте и невинности в годину смерти и преступления; он ставил жизнь выше смерти, предлагал ей брать свое: давай потанцуем, моя радость, на улице, по телефону и поймаем кайф-кайф-кайф за час до конца.

Его манера разительно меняется: из патриция-бостонца он превращается в ярого борца за мир, и Ормус, наблюдая за этой трансформацией, начинает понимать, кто он такой на самом деле. Невзирая на все его объяснения, он просто-напросто еще один из нас, хамелеонов, еще один зеркальный трансформер. Не только воплощение аргонавта Ясона, но, возможно, и Протея, изменчивого Морского Старца[124]. Научившись однажды менять кожу, мы, протейцы, иной раз просто не можем остановиться, мы мечемся между своими воплощениями, пытаясь не выскочить за ограничительную линию и не разбиться. Малл Стэндиш тоже скользит по самому краю, понимает Ормус: он тот, кто меняет обличье, кто знает, каково это — проснуться однажды гигантским жуком[125]. Вот почему он выбрал меня: он видит, что мы с ним принадлежим к одному племени, одному подвиду человеческой расы. Как инопланетяне, мы можем распознать друг друга в любой толпе. Сейчас, на этом третьем от солнца камне, мы приняли облик людей.

Стэндиш, этот новый, возвышенный, высоко парящий, как воздушный змей, Стэндиш, говорит:

— Я отправился в Англию, чтоб убраться из воюющей страны. Через месяц после моего приезда новое лейбористское правительство решило присоединиться к американцам и отправить своих детей умирать. Британских мальчиков и девочек тоже начали присылать домой бандеролями. Я не мог в это поверить; будучи американцем, я чувствовал, что я за это ответствен, словно я нарушил карантин и ввез сюда смертельную заразу. Я чувствовал себя переносчиком блох. Чумным псом. Это ломало все мои планы. Утратив почву под ногами, я улетел в Индию, как делаю всегда, когда мне необходимо восстановить душевное равновесие. Между прочим, тогда я и стал свидетелем вашей выходки во «Вселенском танцоре».

После Бомбея Стэндиш отправился в Бангалор посидеть у ног юного махагуру, потом в Дхарамсалу, чтобы провести некоторое время в буддийском храме Шагден. Еще один пример —  ловлю я себя на мысли, пока Ормус мне все это рассказывает, — еще один пример одержимости гедонистического Запада аскетическим Востоком. Последователям теории линейности бытия, мифа о прогрессе нужна от Востока лишь его пресловутая неизменность, его миф о вечности.  Ответ на свои вопросы Малл получил от мальчика-бога.

— В его юном теле живет душа старца, — благоговейно рассказывает Малл. — Это тантрический мастер в последней своей инкарнации. Я всё открыл этому мудрому ребенку: свою отчужденность, свою вину, отчаяние, — а он одарил меня чистейшей улыбкой и сказал: «Музыка — это стекло, это стеклянный шар. Пусть он сияет».

Я понял, что ограничение на трансляцию музыки — это и есть мой враг. Что это подручный генерала Вперед-по-выжженной-земле, шлюха генерала Хейга. Пора кончать с биг-бендами и людьми в белых смокингах с бабочками, которые притворяются, что ничего не происходит. Пора сказать им: пошли вон. Воюющий народ заслужил право слушать музыку, идущую mano a mano[126] с военной машиной, музыкантов, засовывающих цветы в жерла пушек и подставляющих грудь ракетам.