Огромные трещины на улицах Орлеансвилля в Алжире, прибойная волна, затопившая Агадир и Мессину, разрушение Манагуа и спасение Говарда Хьюза, катастрофа в Токио и Иокогаме в 1933 году, эндемическая нестабильность в Иране и странное поведение сэра Дж. А. Суитенхэма, британского губернатора Ямайки, отказавшегося от помощи американского военно-морского флота, после того как в 1907 году землетрясение сравняло с землей бо льшую часть Кингстона, — обо всем этом она подробнейшим образом рассказывает своему изумленному возлюбленному, нарочито смакуя самые мрачные детали.

В основе всех землетрясений лежит идея вины, говорит она. Конечно, земля сама во многом виновата. Известны миллионы конкретных примеров, et cetera. Но накопившаяся вина самого человечества тоже вызывает землетрясения. Грядет судный день.

Теперь я точно знаю, что она сумасшедшая, думает Ормус, но придерживает язык.

Землетрясения, увлеченно поясняет Мария, — это способ, которым земля наказывает себя и свое население за проступки. Несмотря на свой отказ от общепринятой морали, Мария, когда ее заносит, превращается в витию, в карающего огнем и адской серой проповедника, грозящего проклятием, несущего Ормусу свое пылающее евангелие. Она оглядывается на утопический золотой век, в котором не было землетрясений, потому что земля жила в мире, не было конфликтующих версий реальности, сегодняшней трагической непримиримости. Сама литосфера, настаивает Мария, была изначально гладкой, но постепенно деформировалась из-за сдвигов, вызванных медленным перемещением тепла внутри земли, — и так далее. Этот горячий, кипящий внутренний котел можно было бы назвать первородным грехом земли, ее Первой виной, а землетрясения всего лишь следствие. Сейчас уже слишком поздно мечтать о каком-либо возвращении к изначальному состоянию равновесия, гармонии. Слишком поздно пытаться примирить землю с самой собою. Мы должны быть готовы к тектоническим сдвигам, обвалам, цунами, оползням, рассыпающимся на кусочки городам, et cetera et cetera, — к разрушению всего земного. Мы должны быть готовы к толчкам, к расколу планеты, начавшей войну против самой себя, к эндшпилям земли, вступившей с собой в противоборство.

Вина человечества тоже вызывает землетрясения. В свои последующие посещения Мария возвращается к этой обширной теме. Она полагает, что есть особые люди, чья раздвоенность слишком очевидна, в ком противоречия реальности бушуют, как ядерная война; и сила притяжения у них настолько велика, что они деформируют пространство и время. Отсюда все провалы, разрывы, сдвиги, несоответствия. Это вовсе не значит, что они повинны в искривлении вселенной, но они — инструменты, с помощью которых эта постоянно усиливающаяся деформация становится все более явной и пугающей.

По ее мнению, Ормус Кама принадлежит к этой, особой, группе людей.

Вину она в этом контексте не упоминает.

Она сказала достаточно. Теперь у нее другие планы, она подвигается к нему ближе. Он в постели, он слишком слаб, чтобы противиться ей, и она знает, что пробудила его интерес. На этот раз он не откажется.

Ормус закрывает глаз.

Прошло почти четырнадцать лет со времени нашей первой ночи любви в старом Бомбее, и Вина снова лежит раздетая на нашей горячей постели, не прикрывшись даже простыней. Еще одна спящая красавица в ожидании своего принца (не меня, не меня).

В середине 1970-х я фотографировал великого русского танцора, сбежавшего из Кировского театра во время гастролей во Франции. Он бежал в сторону группы солдат, преследуемый болванами из КГБ, крича на ломаном английском: Помогите ко мне, помогите для меня! Помогите мною, помогите со мной!  Вскоре после своего побега он оказался, как и все мы, на Манхэттене и пришел в мою студию, укутанный в меха, похожий на вальяжного, разговорчивого медведя. Я поставил его на фоне белой простыни перед старой камерой восемь на десять. Он был, несомненно, самым прекрасным существом, когда-либо виденным им самим, далеко превосходившим всех остальных, поэтому с помощью (небольшого количества) белого вина я убедил его снять сначала меха, затем другую одежду, пока не открылась наконец его триумфальная нагота, вызвавшая его полный восторг.