Послушайте! Она влюбилась в него! — по-настоящему — она неплохая девушка — мы неплохие люди — наш мир так же прекрасен, как ваш, — но его любовь — любовь Ормуса — к этой женщине — Марии было очень трудно это вынести. — Вы слышите меня? — Это то, что Мария хотела вам сказать. Это ее последняя просьба. — И моя тоже. — Позаботьтесь о нем. — Мы погибаем. — Вы слышите меня? — Не дайте ему погибнуть.

…ПОМОГИТЕ ОРМУСУ…»

Здесь запись обрывается окончательно. Снежная буря стирает изображение. Я представляю себе, что вижу конец света. В пляшущих пятнах на пленке мне чудятся падающие небоскребы и заглатывающие чужую землю океаны. В шипении и грохоте «шума» мне слышатся стоны погибающего человеческого рода, предсмертные хрипы другой Земли.

На пленке появляется что-то новое. Снежная буря утихла. Ее сменило изображение куклы, сидящей на стуле, на коленях у нее — круглое зеркало, в котором отражается прямоугольное, а в нем — отражение другой куклы.

Я провожу бо  льшую часть дня наедине с моими куклами и их видеоизображением. Я думаю о Марии и ее наставнице, об их истории и обо всем, что растаяло в воздухе. Мне приходит вдруг на ум глупая аналогия, сцена из фильма: Супермен в своем личном ледяном дворце на Северном полюсе соединяет кристаллы, вызывая к жизни своих давно умерших родителей, обреченно-спокойную, невозмутимую пару, которая делится с ним мудростью исчезнувшего за дугой времени мира. Взбалмошная, психически неуравновешенная Мария, с ее кое-как нацарапанными посланиями, и другая моя гостья, дама без имени, сдержанная, с достоинством смотрящая в лицо смерти, — я их едва знал — они были всего лишь гостями, пришельцами из какого-то кажущегося знакомым места, попавшими в наше сознание неким невообразимым путем, — и все же я глубоко потрясен их гибелью. Я пытаюсь понять, что все это значит. Наконец прихожу к выводу: несмотря на то что я… мы не знали их, они нас знали, а каждый раз, когда исчезает кто-то, знающий нас, мы теряем одну из версий себя. Себя таких, какими нас видели, как нас оценивали. Любовник или враг, мать или друг — нас создают люди, знающие нас, и их разное знание, подобно инструментам ювелира, высвечивает разные грани нашего характера. Потеря каждого знающего тебя — это шаг к могиле, где все версии смешиваются и превращаются в ничто.

Это заключение возвращает меня обратно к Вине, к которой до сих пор ведут все пути-дороги моих мыслей. Она так хорошо знала меня, я настолько был под властью ее версии меня, что это скрепляло мое многоликое «я», не давая ему распасться. Чтобы сохранить рассудок, мы выбираем между различными, взаимоисключающими определениями самого себя — я выбрал ее определение. Я принял имя, которое она дала мне, ее критику и ее любовь и назвал получившееся — я.

После Вининой смерти, лишившись ее язвительного и проницательного видения меня, я, ее Рай, не раз чувствовал себя распадающимся на все большее количество моментов, не согласующихся, противоречивых: я терял, как теперь понимаю, свой внутренний стержень. Чудо на видеопленке подтвердило то, о чем я должен был давно догадаться сам: нас, лишившихся ее спасительных суждений и нуждающихся в них, было двое, и давно уже пора было перекинуть мост через образовавшуюся за долгие годы и все увеличивающуюся расселину между нами. И пожалуй, теперь, когда Вины нет, лишь мы сами можем спасти друг друга.

Помогите Ормусу.  Да. И, может быть, он поможет мне.

Загружая джип, чтобы ехать обратно в город, я думаю о нашей с Ормусом юности в Бомбее, о времени, проведенном в его гримерных и на крыше дома на Аполло-бандер. Я даже несколько повеселел, снова ощутив старую привязанность, вспомнив радостные дни детства.