|
. Сухота… Не земля, а камень, громом меня разрази!.. Руки обломаю, придется другие покупать! Ну! Ну! Окаянная скотина!.. – Тсс… – прошептала Лиза, обернувшись и дрожа всем телом. – Черта с два! – ответил Бюто. – Он все равно ничего не знает! Не слышишь, что ли, какую он чушь несет? Они сели у кровати. У них подкашивались ноги, настолько сильным было их радостное потрясение. – Впрочем, – продолжала Лиза, – нас не смогут обвинить в том, что мы разыскивали деньги: бог свидетель, что я и не думала о них! Они сами попались мне под руку. Ну ка, подсчитаем. Бюто уже разбирал бумаги. Он подсчитывал вслух. – Двести тридцать и семьдесят. Ровно триста… Так и выходит… В тот раз у сборщика налогов я правильно сосчитал, помнишь? За три месяца пятнадцать пятифранковиков… Это пятипроцентные. А? Не чудно ли, что такие маленькие, паршивенькие бумаги – все таки деньги, и такие же надежные, как настоящие! Но Лиза снова шикнула на мужа, – ее испугало поведение старика. Тот вдруг засмеялся, вообразив, по видимому, что он перенесся во времена того неслыханно богатого урожая при Карле X, когда не хватало места, куда убирать хлеб. – Ну, и взошло его! Ну, и взошло!.. Прямо смех, сколько его взошло!.. Да, уж если взошло, так взошло!.. Сдавленный смех Фуана походил на хрипение; радость была, вероятно, где то очень глубоко внутри, – на неподвижном лице ничего не отражалось. – Это у него так, вроде как у блаженного, – сказал, пожимая плечами, Бюто. Наступило молчание. Оба задумчиво смотрели на бумаги. – Так как же, – пробормотала наконец Лиза, – положить их назад, что ли? Энергичным жестом Бюто выразил несогласие. – Нет, нет, нужно положить их назад! – настаивала Лиза. – Он примется разыскивать их, начнет скандалить. Заварят нам тогда кашу наши свиньи родственники. Она в третий раз замолчала: отец плакал. То была беспредельная тоска, безысходное отчаяние, рыдания, в которых, казалось, изливалась вся горечь его жизни. Неизвестно было, о чем он плакал. Он только повторял все более и более глухо: – Крышка… Крышка… Крышка… – И ты думаешь, – резко сказал Бюто, – что я оставлю бумаги этому полоумному старику? Чтобы он разорвал их или сжег? Нет уж, дудки! – Это, конечно, правильно, – пробормотала она. – Ну и баста! Давай ложиться… Если он их у меня спросит, я ему отвечу. Это дело мое. И нечего другим в это дело нос совать! Они легли, спрятав бумаги под мрамором старого комода, – это им показалось надежнее, чем запирать их в ящик. Старика оставили одного, свечу убрали во избежание пожара. Фуан продолжал в бреду разговаривать и рыдать до утра. На следующий день г н Финэ нашел больного более спокойным, в лучшем состоянии, чем он того ожидал. Эти старые рабочие лошади, – душа у них как гвоздями прибита к телу! Жар, которого он опасался, по видимому, уже не угрожал. Он прописал железо, хину – лекарства для богатых, дороговизна которых ужаснула супругов. Когда врач уходил, к нему пристала тетка Фрима, так что ему пришлось от нее отбиваться. – Послушайте, моя милая, ведь я уже сказал вам, что ваш муж и эта тумба – одно и то же… Не могу же я, черт побери, расшевеливать камни! Вам известно, чем это кончится, не правда ли? И чем скорее это случится, тем лучше для него и для вас. Он погнал лошадь. Тетка Фрима в слезах присела на тумбу. Правда, уже двенадцать лет ухаживала она за своим мужем – срок немалый; силы ее с годами слабели, она с содроганием думала о том, что, может быть, скоро не будет в состоянии обрабатывать свой участок земли. И все же мысль потерять старого калеку ужасала ее. Он стал для нее как бы ребенком: она переносила его с места на место, меняла ему белье, баловала его лакомствами. |
