|
– Раз она согласна, то и мы тоже согласны. Но его омрачила какая то мысль… Тяжелые веки его опустились, и он с сожалением махнул рукой – Конечно, мой милый, теперь мы оставим то дело, о котором говорили сегодня утром. – Почему так? – удивился Ненесс. – Как почему? Да потому… видишь ли… ты должен понять! Не для того мы держали ее до двадцати лет у монахинь… Словом, это невозможно. Он подмигнул и сжал губы, желая быть понятым и опасаясь сказать слишком много. Разве это мыслимо? Его внучка там, на Еврейской улице! Девушка, получившая такое прекрасное образование и абсолютно чистая, воспитанная в полнейшем неведении! – Нет уж, извините! – начистоту объявил Ненесс. – Это меня не устраивает. Я женюсь, чтобы устроиться, я хочу и кузину и дом. – Кондитерскую! – крикнула г жа Шарль. Присутствующие сейчас же подхватили это слово и повторили его раз десять. Ну да, кондитерскую! Где ж тут благоразумие? Молодой человек и его отец упорно требовали ее в качестве приданого. Мыслимо ли упускать? С ее помощью можно составить состояние! Они призывали в свидетели Жана, и тот соглашался с ними, кивая головой. Наконец, забывшись, все стали кричать, пустились в детали, приводили грубые подробности. Но тут случилось нечто совсем неожиданное, что заставило всех замолкнуть. Элоди постепенно подняла голову, встала со своим обычным видом лилии, выросшей без солнца, – худая, бледная, анемичная девушка с пустым взглядом и бесцветными волосами. Она посмотрела на всех и спокойно сказала: – Кузен прав, этого нельзя упускать. – Что ты, милочка, да если бы ты знала… – пробормотала г жа Шарль. – Я знаю… Викторина давным давно мне все рассказала, Викторина – та прислуга, которую прогнали из за мужчин… Я знаю, и я обдумала, Уверяю, что этого нельзя упускать. Шарли опешили от изумления. Они так и уставились на нее, вытаращив глаза, ничего не понимая. Что же это? Она знала про дом Э 19, и про то, что там делалось, и чем там зарабатывали, знала самую профессию и говорила об этом так бесстрастно! Да, невинность может не краснея касаться всего. – Нельзя этого упускать, – твердила она. – Это слишком хорошее дело, слишком доходное… И притом – разве можно выпустить из рук нашей семьи дом, который вы основали, в который вложили столько сил? Г н Шарль был потрясен. От невероятного волнения его сердце забилось, дыхание захватило. Он встал и, покачнувшись, оперся на жену; она тоже встала, дрожа и задыхаясь. Оба они считали невозможной такую жертву и отказывались: – Нет, душечка! Нет, милочка!.. Нет, нет, душечка!.. Но на глаза Элоди навернулись слезы; она поцеловала старое обручальное кольцо матери, которое носила на пальце, – кольцо, которое стерлось от постоянной работы в заведении. – Так вот, позвольте мне досказать… Я хочу быть, как мама, Я могу делать то же, что она. В этом нет ничего позорного, ведь и вы сами это делали. Уверяю вас, что это мне очень нравится. И вы увидите, как я буду помогать кузену, – вдвоем мы быстро наладим дом как следует. Он должен процветать! Вы меня еще не знаете! Таким образом все выяснилось. Супруги Шарли заливались слезами. Они расчувствовались и рыдали, как дети. Разумеется, не к этому они готовили ее, однако что делать, если в ней заговорила кровь? Они понимали, что это голос ее призвания. Совершенно та же история была с Эстеллой. Ее тоже заперли з монастырь к монахиням, она тоже ничего не знала, проникнутая принципами самой строгой нравственности, и, тем не менее, она сделалась превосходной содержательницей дома. Воспитание ничего не значит, все решает склонность. Но Шарлей совершенно растрогала, растрогала до слез отрадная мысль, что дом Э 19, их детище, их плоть и кровь, будет спасен от гибели. |
