При этих высокомерных и развязных словах художника от недобрых предчувствий у Шумилова тоскливо заныло где-то внутри, а у кота на спине даже вздыбилась шерсть, а глаза совершенно округлились.

Глава же могущественного ведомства на удивление еще больше развеселился, и левый глаз его засверкал золотистым огнем.

— Браво! Прекрасно сказано: «С самой высокой колокольни…» Очень романтично. Вот только сделать этого сейчас совершенно невозможно, а так приятно бы было полюбопытствовать. Редчайший случай — увидеть, как сын путевого обходчика и уборщицы плюет на высочайших особ! А скажите, достопочтенный Иван Паисьевич, а почему вам в голову пришла такая счастливая мысль изобразить именно это здание, а не какое-нибудь другое?

На некоторое время снова воцарилась тишина, во время которой бородач, перестав работать, долго всматривался в создаваемое произведение, словно над чем-то напряженно размышлял, а затем повернулся к «Воландину» и, смерив его пронзительным взглядом, вновь отвернулся и произнес:

— Вероятно, вы относитесь к моим недоброжелателям, судя по вашей информированности и иронии насчет моих родителей… Все вынюхиваете, выискиваете, плетете пакостные интриги… А мне, собственно говоря, плевать… Да, я горжусь тем, что мой отец был простым путевым обходчиком и умер на работе, можно сказать, прямо на рельсах, а мать всю жизнь мыла полы и убиралась на «Красном Перекопе»… Но родители мои здесь ни при чем… Если вам самим или тому, кто вас сюда подослал, не нравится то, что делаю я, пожалуйста, не смотрите, но и мне не мешайте. Идите, любуйтесь слащавыми пейзажиками Фурыкова или безвкусными натюрмортами Смычковича… Время нас непременно рассудит, в этом уж не сомневайтесь.

А вам я отвечу почему… От этого здания пахнет историей, а не дешевыми духами или вяленой рыбой, и каждый в истории должен оставить свой след. А уж там сотрется он или нет, самой истории об этом и судить, — и живописец гордо тряхнул головой.

«Воландин» посмотрел на своих подопечных:

— Как говаривал один мой знакомый — древнеримский философ Сенека: vox populi — vox dei — глас народа — глас божий, — потом весело глянул на Валерия Ивановича и вновь обратился к бородачу:

— Смею вас заверить, великодушнейший Иван Паисьевич, что антагонистом вашего творчества не являюсь, по той простой причине, как бы прискорбно ни звучало, что мне оно не ин-те-ре-сно, — проговорил он по слогам. — Как не интересно и то, что делают ваши оппоненты, эти самые распрекрасные Фурыков и Смычкович и всякие им подобные. А уж тем более к их сторонникам принадлежать никак не могу потому, как в вашем городе нахожусь совсем недавно. Да и не к лицу это мне… — несколько посерьезнел он. — А насчет истории и следов в ней — эта мысль мне близка и понятна, но, должен заметить, что, к сожалению, совершенно не нова. И не каждый волен пачкать в ней да следы свои оставлять. А вам-то, уж поверьте мне, она почти ничем не грозит… — проговорил он задумчиво. — Хотя… через сегодняшнее событие маленький следочек, пожалуй, и запечатлеется. К тому же должен, талантливейший вы мой, заметить, что в словах и поступках ваших имеется бесспорное противоречие. И заключено оно в том, что, желая на словах наплевать на высочайших особ, на самом деле вы пачкаете красками холст именно потому, что как раз высочайшие особы в свое время здесь и пребывали, отчего главным образом и пахнет историей от стен и камней этих.