Залпы их ружей с десяти шагов произвели опустошительное действие. Словно бы дыхание смерти пронеслось над каждым из зуавов, и даже самых храбрых проняла дрожь. Потом сквозь ружейную трескотню прорвался зловещий крик. Половина атакующих была уже повержена! Остановленные на бегу, несчастные солдаты спотыкались, падали ничком, валились навзничь, судорожно хватались за раненые места и издавали душераздирающие вопли. Иные из них, пораженные насмерть, тем не менее пытались по инерции приподняться, ползли, шепча «Вперед!», и призыв этот застревал у них в горле. Они не могли поверить, что их настигла смерть, и хотели бежать дальше.

Знамя и его караул подвергались жестоким испытаниям. Получив пулю прямо в лоб, знаменщик упал, не издав ни звука. В ту же минуту Буффарик, громко выругавшись, проделал великолепный кульбит и упал в яму, на дне которой и остался, изрыгая все ругательства, какими только располагает Прованс.

«Значит, живой!» — подумал Оторва.

Еще четверо сержантов были распростерты на земле — убиты или тяжело ранены. У Оторвы — ни царапины. Он подхватил знамя, бросил свой карабин, крепко сжал древко и прокричал:

— Я отпущу знамя, только когда меня разрежут пополам!

В двух шагах от русских штыков Жан догнал полковника и окликнул его:

— Господин полковник!.. Я так и говорил… я водружу знамя на Малаховом кургане!

Обгоняя командира и знамя, группа зуавов бросилась на тройной ряд клинков, сверкавших на солнце. Стрелять было нельзя — не оставалось времени даже вскинуть карабин на плечо.

— В штыки!.. Тысяча чертей!.. В штыки!..

Раздался многоголосый крик умирающих… хрипы животного ужаса… яростное рычание… проклятия… лязг металла…

Заграждение из русских штыков пробили словно бы залпом картечи. Зуавы больше не владели собой; в полном исступлении, опьяненные пролитой кровью, они наносили налево и направо страшные удары.

Их штыки пронзали тела, прикрытые шинелями, и погружались в них по самую рукоять.

— Черт побери! Само идет! — бормотал Бокан, который орудовал штыком рядом с Оторвой.

Питух — голова горит, глаза вылезли из орбит, карабин на перевязи — играл сигнал атаки, который перекрывал все звуки бойни.

Взгляду открылась вторая линия вражеских стрелков. Снова залп почти в упор. Сто человек остались на земле!

— Вперед! — прорычал кебир, чудом устоявший на ногах.

— Вперед! — подхватил Оторва, размахивая знаменем. Бороду его опалил выстрел.

Питух дул в горн во всю силу своих легких.

Теперь предстояло преодолеть груды обломков, вскарабкаться на разбитый бастион, уничтожить артиллеристов, отбивавшихся возле своих пушек.

— Вперед!.. Вперед!.. Да здравствует император!.. Да здравствует Франция!

В пороховом дыму никто никого не видел, в грохоте пальбы никто никого не слышал. Не было больше ни командиров, ни солдат, ни приказов, ни запретов. Каждый стремился лишь вперед и бежал неудержимо, крича во все горло, с размаху раздавая удары, забыв о смерти, которая косила всех подряд, и думая об одном: добраться до верха! Добраться, сметая все преграды на этом пути, живые и неживые!

Этот неукротимый порыв, этот бег с препятствиями длился каких-нибудь три минуты… Пули летели со всех сторон со зловещим шипением… Глаза ослепляли вспышки пороха… уши глохли от взрывов… воздух заполнился стонами, хрипами, проклятиями… Весь этот ад казался вызовом реальности.