Вино доходило до щиколоток! Прелестное крымское вино, сухое, розовое, искрящееся, пенистое, пахнувшее кремнем.

В подвале оказалась добрая сотня бочек. У первых налетчиков не было ни сверла, ни бурава, и они попротыкали клепки саблями и штыками. Вино захлестало из бочек, разлилось, потекло по всему подвалу, пока земляные перегородки не удержали его, словно в бассейне.

— Мать его за ногу! — крикнул один из зуавов. — Тут и не захочешь, а напьешься.

— Да уж, когда вином хоть залейся, я забываю о предрассудках, — отозвался другой.

— Ей-богу, ломаться тут никто не станет. На войне как на войне, в конце-то концов!

И солдаты кинулись пить… черт побери! Пить, сколько влезет, от души празднуя небывалую удачу, каких до той поры не было отмечено в летописи полка. Зуавы накачались так, что впору было отжимать их, словно губки. Оторва наполнил фляги.

— А теперь, — объявил он, — прихватим что-нибудь для семейного ужина.

Пехотинцы возвратились во двор, где продолжала нарастать толчея. Оторва, ничего не упускавший из виду, заметил роскошный розовый куст в полном цвету, который не вызывал у мародеров никакого интереса. Жан сорвал лучшие розы, связал их травинкой и бережно заткнул букет за свой шерстяной кушак. Товарищи взирали на него с удивлением. Заниматься какими-то розами, когда у тебя под носом чуть ли не цистерна вина и переполненный живностью птичий двор!

Хоть всяк по-своему сходит с ума, и Жан Оторва, признанный в полку заводила, имел право позволить себе такую прихоть.

Сохраняя полное спокойствие, он приставил ладони рупором ко рту и крикнул:

— В ружье!.. В ружье!.. Казаки!..

Безумная паника охватила мародеров. Они второпях бросали добычу, метались по двору, сталкивались в воротах и как безумные мчались дальше, опасаясь кары неприятеля.

Зуавы, оставшиеся во дворе одни, скорчились от хохота, а Оторва весело добавил:

— Лихо мы это провернули! Грабителей ограбили, отберем, что еще приглянется, — и в лагерь. А казаков не видно и не слышно.

Свинья, в которую артиллерист вонзил саблю, испустила дух, брошенная своим погубителем. Один из зуавов взвалил ее на плечи, приговаривая:

— Пошли-поехали, сиди алу (господин боров)!

Другие похватали наудачу индюшек и гусей. Оторва держал в одной руке петуха, в другой — за шею здоровенную утку. Птицы отчаянно били крыльями и лапами. Молодой человек стал во главе своей команды и приказал:

— Налево кругом… шагом марш!

И он тронулся в путь каким-то необычным шагом, прыгая с ноги на ногу и то вскидывая, то опуская вниз петуха и утку, которые хоть и дергали лапками, но, похоже, уже были при последнем издыхании.

Поняв, что обведены вокруг пальца, недавние беглецы возвратились в поместье.

Расталкивая солдат, Оторва пробился сквозь пробку у ворот и при этом довольно чувствительно задел одного пехотинца. Не обращая внимания на сержантские нашивки на его рукаве, Жан, разогретый крымским винцом, и не подумал извиниться. Но сержант грубо окликнул нашего героя голосом, не предвещавшим ничего хорошего:

— Эй, зуав, у вас что — не принято приветствовать старших по званию?

Артиллеристы, пехотинцы, стрелки, английские карабинеры тут же сбились вокруг них в кружок, предвкушая забаву, — их обидчик попал в пренеприятное положение.

Оторва всмотрелся в сержанта, узнал его и захохотал во все горло:

— Вот те на, кто б мог подумать!.. Это же Леон, мой старый товарищ, Леон Дюре, мой земляк… Как я рад тебя видеть! Вот ведь удача!

Но унтер-офицер, побелев как мел и отведя глаза, процедил сквозь зубы:

— Нет здесь никаких товарищей и никаких земляков! А есть унтер-офицер, которого оскорбил простой солдат.