Однако события грозно развиваются. 23 июля Австро-Венгрия, которую подталкивал Вильгельм II, предъявила Сербии наглый ультиматум. Жорес понял, что дело плохо, что ждать конгресса Интернационала нельзя. 25 июля Жорес телеграфирует в Брюссель секретарю Международного социалистического бюро Гюисмансу: «Срочно созывайте бюро».

А клеветническая злобная кампания вокруг Жореса достигает во Франции апогея. Взрывом ненависти встретила буржуазная печать выступления Жореса на съезде социалистов. Тон задала езде 17 июля газета «Эко де Пари»: «Если завтра родина окажется в опасности и наши границы будут под угрозой, объединенные социалисты Франция организуют всеобщую забастовку, дадут сигнал к восстанию и бунту… Человек, который настаивал на этом и который добился принятия этой антипатриотической резолюции, не является, впрочем, каким-то неизвестным антимилитаристом или анархистом, жаждущим популярности, это сам г-н Жорес».

Но такие заявления выглядели весьма любезными. А вот что писал Морис Валеф в Пари-миди»: «Не думаете ли вы, что генерал, который перед началом войны прикажет четырем солдатам и капралу поставить к стенке гражданина Жореса, чтобы всадить ему в голову кусок свинца, которого там недостает, что этот генерал лишь выполнит свой самый элементарный долг? Я бы ему помог в этом».

«Аксьон франсез», со своей стороны, писала: «Действиям г-на Жана Жореса на чрезвычайном социалистическом конгрессе предшествовали сотни подобных актов, отмеченных тем же знаком подлости. Каждый знает, что г-н Жорес — это Германия».

Шарль Моррас опубликовал в «Аксьон франсез» статью о предательстве Жореса, основываясь на аргументации Жюля Гэда. Дело в том, что Гэд, который, кстати, через несколько недель станет министром в реакционной буржуазном правительстве, на съезде социалистов, выступая против Жореса, заявил со своей обычной резкостью, что всеобщая стачка, даже международная и одновременная, была бы преступной изменой социализму.

Моррас — автор теории «патриотической лжи», выдвинутой им еще в период дела Дрейфуса. Поэтому он отбрасывает слово «социализм» и говорит о государственной измене, хотя и продолжает ссылаться на Гэда. Шарль Рапопорт показал Жоресу эту статью.

— Не придавайте этому никакого значения, — ответил Жорес. — Г-н Шарль Моррас не может мне простить того, что я его никогда не цитирую.

Он бросил это замечание на ходу, но как оно характерно для него! Жорес видит в клевете Морраса чуть ли не следствие личной обиды, тогда как в действительности она выражает постоянную линию этого идеолога наиболее консервативной, реакционной, шовинистической пасти французской буржуазии.

Впрочем, в эти самые напряженные дни жизни Жореса ярко проявляются постоянные особенности его ума и характера. Его убежденность, верность идее, смелость сталкиваются со склонностью к иллюзорному восприятию окружающего мира. Но с иллюзиями приходится расставаться. Жорес мужественно переживает этот процесс, не переставая ни на минуту искать выхода. Это такие тяжелые дни для него! Головные боли, которые с юных лет иногда одолевали его, теперь непрерывно раскалывают ему голову.

Каждая фраза в речах Жореса, каждая строчка в статьях, которые он пишет ежедневно, отражают напряженную работу мысли, побуждаемой сознанием высокой ответственности, чувством долга перед социализмом, перед партией, перед родиной. После окончания чрезвычайного съезда социалистов, где он сделал все, чтобы добиться принятия резолюции о всеобщей забастовке против войны, он больше не упоминает об этой забастовке. В чем дело? Его тактику раскрывают слова, написанные 18 июля: «Что бы ни говорили наши противники, нет никакого противоречия между нашим стремлением приложить максимум усилий для сохранения мира и, если эта война все же разразится вопреки всему, сделать максимум для обеспечения независимости и целостности нации».