Днями, прижавшись спиной к скале, старик сидел неподвижно, поставив винтовку между колен, и, почти не мигая, смотрел на тропу, едва заметную среди каменных нагромождений.

Старик не волновался, не переживал. В нем перегорело все — желания и надежды, вера в справедливость аллаха и даже стремление к райскому благополучию. Все перегорело, осыпалось пеплом, уступив место глубокому безразличию к себе самому, к своей судьбе. И только ненависть, черпая, испепеляющая душу, жила в нем, заставляла двигаться и дышать.

При одном воспоминании о Хайруллохане у старика перехватывало горло. Он чувствовал, как мертвеют, перестают двигаться губы.

Старик знал — надо беречь силы. Их должно хватить до конца. Раз аллах отступился от него, значит, надо надеяться только на себя. Нельзя ему рассчитывать только на слепое везение.

У старика было всего три патрона. Но это его нисколько не волновало.

Такие охотники, как он, Шахзур, не промахиваются. С давних времен в этих краях каждый патрон доставался человеку непросто. И, уходя на охоту, мужчина знал — выстрел не забава. Это источник существования семьи и рода. Промахнись — дичь уйдет и положишь зубы на полку.

Для горных охотников пулемет — символ расточительности современного мира, пример бессмысленной бесхозяйственности. Стучит он сильно, пороху тратит уйму, а результаты не всегда достойные. Вот бур, старая длинноствольная винтовка, — это вещь. Если выстрелил из нее — значит, убил.

В том, что он убьет Хайруллохана, старик не сомневался ни минуты.

Он сам родился и вырос в Уханлахе. Там же, где родился и вырос проклятый шайтан огня, грязный пожиратель трупов Хайрулло.

Старик знал — этой тайной тропой саркарда пользовался всегда, когда в горах гремели выстрелы. Кровожадный палач боялся открытого огня, всячески старался уйти от боя подальше.

Старик терпеливо ждал своей минуты.

К исходу третьего дня, когда у него оставались всего половина лепешки, четверть баклаги воды и прежние три патрона, на тропе появились два всадника.

Прищурившись, старик угадал — ехали Хайруллохан и его прихвостень, подкопытник Хамид.

Шахзур поднялся, встал и вдруг почувствовал дурноту. Кружилась голова. Он качнулся и замер, опираясь о скалу. С трудом поднял руку, чтобы распахнуть ворот пошире. Так стоял с минуту, глубоко дыша.

Отдохнув и придя в себя, осторожно, словно боясь спугнуть душмана, он подвел мушку под пояс, перехватывавший широкий живот. Плавным движением пальца потянул спуск.

Бур ухнул протяжно и громко. Плечо сильно толкнуло.

Одним подлецом на земле стало меньше.

Тупой удар опрокинул Хамида на спину. Конь испуганно шарахнулся, не удержался на карнизе и сорвался с него.

Хайруллохан, проявив неожиданную прыть, соскочил со своего скакуна и бросился с тропы в сторону.

Пробежав по камням метров двадцать, он почувствовал, что больше не может сделать ни шагу. Сердце, жирный, дряблый мешок — раздутое вместилище честолюбия, гордости и жестокости, — трепыхалось под ребрами, как хвост паршивой овцы, которую преследует волк. Он положил руку на грудь, вытаращил глаза и открыл рот, жадно хватая густой воздух. Легче не становилось.

Но страх подгонял, и он побежал снова.

Легонькой трусцой, на заплетающихся ногах, кисельно подрагивая бараньим задом, Хайруллохан добрался до места, где в отвесном скальном гребне испокон веков зияла щель. Достаточная, чтобы уйти по ней на противоположную сторону склона. Теперь этой щели не оказалось.

— О, шайтан! — вскинув руки, взвыл в отчаянье Хайрулло.

Только сейчас он вспомнил, что сам же советовал капитану Кадыру взорвать все проходы, по которым в трудную минуту могли пройти шурави.

Неудача окончательно смяла саркарду.