Эта история наделала много шуму в Солони, а газеты пересказали ее в пользу месье Жедедьи Жаме, которого, расхвалив на все лады, стали рекомендовать как кандидата на будущих выборах.

Благодаря стоустой молве месье Жаме не замедлил превратиться в местного оракула. Каждый день посоветоваться с ним приходили люди со всей округи, и эта заслуженная известность заставила померкнуть звезду месье Оноре Рабютена, королевского нотариуса.

За короткое время благодаря превосходным советам месье Жедедьи прибывшие вовремя пожарные не сумели потушить пожар на ряде ферм; несколько раз случились неурожаи, потому что крестьяне полностью полагались на суждения месье Жаме, когда и что сажать и сеять; на охоте произошло несколько несчастных случаев, были убиты люди, ибо охотники стреляли особым образом, как обучил их всезнающий наставник; целые стада вымерли от овечьей оспы, которой у них не было и в помине, после применения лекарств, привезенных месье Жаме, племянником Опима Ромуальда Тертульена.

Крестьяне были счастливы и с изяществом приветствовали обретенногоидола, когда тот, спустившись с пьедестала, прогуливался в окрестностях своего загородного дома, расположенного в трех лье от Амбуаза на благословенных берегах Луары.

Впрочем, все эти сельские заботы не могли отвратить месье Жедедью от его привычек чистюли; поэтому его никогда не видели в грязной толпе подвыпивших односельчан; он никогда не снисходил до участия в танцах на свежем воздухе, в час, когда заходящее солнце золотит землю своими последними лучами. Он побоялся бы замутить девственное сияние своих одежд, и как мать со страхом удерживает дочь под своим крылом, так и он опасался, что единственный предмет его забот и размышлений подвергнется грубым и грязным прикосновениям.

А в остальном, если с ним случалось какое-либо происшествие, он прежде всего старался исправить положение вещей при помощи своего знаменитого хладнокровия, которому позавидовал бы и сам Муций Сцевола, а уж сердился во вторую очередь.

Когда на улице его обдавал водой экипаж — не важно, дворянский или принадлежавший буржуа, богатый или бедный, на рессорах или нет, — месье Жаме укрывался в темной аллее и там с помощью платка дрожащей рукой восстанавливал изначальный блеск и чистоту забрызганной части туалета. Затем он ругал себя за то, что вышел на улицу в такую дурную погоду.

— Дождь, занудный, как бритва! — говорил он.

Это было единственное острое словцо, которое Жедедья себе позволял, хотя и сам не понимал его смысла. Утешившись таким образом, месье Жаме укорял небо, чьей жертвой стал, а уж потом обзывал растяпой и неумехой забрызгавшего его неловкого кучера.

Если ему на голову падали уличные часы, а он в этот момент раскланивался со знакомым, то он считал себя везунчиком, так как страдал только его череп, но не шляпа.

Одним словом, при наездах телег и тележек, тычках запозднившихся грузчиков и мастеровых, ударах кнутом форейторов почтовых карет месье Жедедья оставался верен раз и навсегда принятому правилу поведения, и в тот момент, когда он, устранив нанесенный ущерб, разражался бранью, телега уже прибыла по назначению, грузчик вернулся к торговцу вином, а почтовая карета катила в трех перегонах от места действия.

К тому же слово «растяпа», произнесенное с большим или меньшим ударением, вполне удовлетворяло его ежедневную потребность в бранных выражениях, и даже пурист-академик не смог бы потребовать большей корректности от месье Жаме в выражениях своего неудовольствия в критические минуты жизни.

Один только раз гадкий уличный проказник заставил месье Жаме выйти за единожды и навсегда очерченные границы бранных слов. Этот подросток вбил в землю колышек, а сверху пристроил продолговатую дощечку; положенная горизонтально, она представляла собой как бы качели, на один конец которых юный обитатель сточных канав положил жабу, уже несколько месяцев назад найденную им в болотистой почве соседнего карьера.