— Дык в прошлом годе он их купил. Совсем не старые оне.

— Разберутся с этим без нас!

— Кода живой был, никто не приезжал, а тута, как воронье, налетели.

Яковлева мотнула мне головой, и мы вышли в коридор.

— С похорон едут, — тихо сказала она мне и с опаской посмотрела на дверь купе. — Не повезет нам с поступлением.

— Почему? — удивился я. — Каждый день кто-нибудь умирает, так что, теперь всем на неудачу?

— Не всем, а тем, кто встречает покойника, — прошептала Яковлева, поглядывая на дверь.

— Они же не везут покойника, — не понимал я.

— Почти то же. Едут с похорон. И дух его с ними.

— Чей? — и я с опаской посмотрел на дверь.

— Чей, чей?! Покойника! Сорок дней он будет с ними.

— В нашем купе?

До глубокой ночи я сидел на откидном стульчике в коридоре. Хотелось есть, и я не знал, как лучше это сделать.

Вышла Яковлева переодетая в легкий шелковый халатик. Тонкую ее талию перетягивал голубой поясок. Из-под халатика выглядывали стройные и сильные ноги. Темно-коричневый загар подчеркивал силу и красоту их.

— Наташка, — сказал я и облизнул сухие губы, — поесть бы чего. У меня поросенок и гусь.

— Иди и ешь. Они спят.

— А он?

— Кто?

— Ну этот… что с ними. Сорок дней который…

— Он тебе не навредит. Он бесплотный и безвредный. Иди.

— Пойдем вдвоем?

— Я не хочу, — отказалась Наташка разделить со мной трапезу.

Нашарив впотьмах сумку с гусем, я отломал ему ногу, при этом до локтей выпачкав жиром руки, и тихонько выскользнул в коридор.

— Укуси, — предложил Яковлевой, вспомнив правила хорошего тона.

— Ты что! Вот так? Здесь? — Яковлева театрально повела рукой.

— А где еще? — посмотрел я по сторонам.

Яковлева поджала тонкие губы и уставилась в черное окно.

Закрыв глаза на все правила, я впился зубами в ногу. И вовремя, потому что слюна переполняла рот. В самый неподходящий момент, когда я ладонью вытирал жирные губы, Яковлева посмотрела на меня. Это был не взгляд, а расстрел. Причем долгий, мучительный расстрел презренного человека.

«Чего уж, — обреченно согласился я со своим незавидным положением, — голод не тетка. Поймет, простит, когда сама проголодается».

Мои надежды, что Яковлева проголодается и попросит у меня гусиную ногу или кусок поросятины, не оправдались. Она пила воду из бутылки и закусывала печенюшкой. Одной! Мне в одиночестве есть поросенка было стыдно. Мы ехали вторые сутки, а от гуся я съел только одну ногу, да когда Яковлева утром пошла с полотенцем в туалет, я впопыхах, не разобрав вкуса, проглотил кусок поросятины.

После того как попутчицы в черном позавтракали за столиком яйцами и огурцами, я решительно бросил на освободившееся место гуся с одной съеденной ногой, луковицу и огромный огурец. От буханки отломал краюху, посыпал ее обильно солью. Решительно посмотрел в глаза Яковлевой.

— Садись, — кивнул на место за столиком.

Яковлева облизнулась, проглотила слюну и, тряхнув головкой, сказала:

— В такую рань я пью только кофе. А лук… — тот же презрительный взгляд в мою сторону.

Выстраданный голод освободил меня от всего, что мешало утолять его. Взгляд Яковлевой застрял где-то, запутавшись и растворившись, далеко от стыда и боязни выглядеть некрасиво.

Скоро от гуся мало что и осталось. Пропорционально его уменьшению росло презрение Яковлевой.