— И правда, — согласилась со мной мама, — какие же коровьи, если они у ней голубые!

— Матвей говорит, — продолжал свое отец, не обратив внимания на наш протест, — умчится в артисты твой сын, получать будет большие деньги и не сознается, кто у него родители. Стыдно будет признаться, что они колхозники. Он, пожалуй, прав. Кому нужны корявые крестьяне с руками-граблями, со щербатыми ртами?… Лучше откреститься от них. Говорит, женится на такой же фифочке и сюсюкать будут на мягком диване дни и ночи. Потом, говорит, надоест им это, разбегутся и будут делить диван и собачку с голубой ленточкой. Я с ним согласный. В телевизоре каждый день про это показывают. Про нас, чей хлеб едят, не показывают, а про них всегда, и одно и то же. Что про нас?! Про космонавтов и ученых не показывают, а этими все телевизоры забиты. Так что и радости никакой от того, что твой сын — артист. Лучше бы уже, как сам, колхозник.

— Измайлов Гошка — художник, Седых Илья — инженер, Седых Иван — офицер в милиции, Гошка Сергеев летает на самолетах, — и все из нашей деревни! — высказала, видать, наболевшее мама. — И мы не хуже других!

— Мало быть не худшим, — покачал головой отец, — надо быть лучшим!

— И будем! — погладила мама меня по голове. — Артисты разные бывают. Есть и такие, про которых и говорить ничего не надо. Все их и без того хорошо знают. Хотя бы эта, как ее…

Хотелось, чтобы поскорей закончились каникулы. Хотелось в школу, к товарищам, к… И вот настал тот миг. Схватив сумку с книгами, я выскочил на морозный воздух. По дороге в школу группками спешили ученики. Мой навостренный глаз заметил Яковлеву, но она, против обыкновения, брела одна и совсем не спешила.

— Привет, Яшкина! — обгоняя ее, выкрикнул я, и хотел уж было садануть ее сумкой по спине, да что-то сверхъестественное остановило меня.

— Привет! — Улыбнулась она мне совсем незнакомой до этого улыбкой. Какой-то ласковой и домашней.

Сверхъестественные силы бунтовали во мне. Они сами не знали, как им быть. Одни гнали меня прочь, другие тянули назад, к Яковлевой. Поскользнувшись на раскатанной дороге, я грохнулся спиной о твердую леденистую корку. Во мне что-то екнуло, в глазах потемнело.

— Тебе больно? — услышал я голос, который отличу теперь от всех голосов вселенной. — Ты можешь встать? Дай руку.

Это «Дай руку» оживило все во мне. Я вскочил и… в глазах — черная ночь.

— Я помогу дойти тебе до дома, — стояла Яковлева надо мной в позе вопросительного знака.

— Не надо. Я сам… я сейчас…

Подошли мальчишки из соседнего класса, Яковлева попросила их довести меня до дома.

Меня вели под руки, а Яковлева стояла и смотрела нам вослед. И это запомнилось мне на всю жизнь.

— Довыпендривался! — сказал отец, когда меня раздела и уложила на кровать мама. — Артист с вывихом!

Привезенная на санях Валька Короткова, фельдшерица наша, ничего страшного не нашла.

— Маленькое сотрясение, — сказала она и запретила ходить в школу долгих три дня.

— Большого сотрясения у нас не может быть, — резюмировал отец. — Для этого нужны мозги, а их у нас — кот наплакал. У курицы больше.

В конце дня я был уже здоров, сидел у промерзшего окна, оттаяв ладошками и дыханием в нем светлое пятно, и наблюдал через него за друзьями, спешащими по морозцу домой. Вот и долгожданная тоненькая фигурка в красном пальтишке и в катанках. Она почти такая же, как и все другие, но в то же время совсем не такая.