— Можно и записать, что еще может случиться, — неуверенный, родной голос. — Он здоровенький у нас!

— Управимся с работами и свозим. Сейчас каждый день год кормит. Или когда задождит, свозим.

— Нонче дождя было мало, если только осенние пойдут.

— Спину всю ночь ломило, может, к дождю.

— Тучи все небо обложили с утра, думала, что-то будет, а потом к обеду развиднело.

— Время подпирает, успеть бы картошку без грязи выкопать.

Слышу тяжкий вздох.

— Кто ж ее копать будет. Дети малые, и я не могу еще…

— Не такие они и малые, и тебе надо через не могу. Жрать-то что-то надо целый год.

— Завтра начнем потихоньку, — соглашается мама, и мне ее становится жалко. Хочется крикнуть ей, чтобы она возразила отцу, да не знаю как. Я напыжился, но это вылилось совсем в другое.

— Серун! — небрежно бросил отец и хлопнул дверью.

— И никакой я не серун, скажи, а хороший здоровенький мальчишка, — заворковала мама, меняя пеленки. — Я, скажи, буду трактористом или летчиком, тогда, скажи, узнаешь меня…

Хлопнула дверь, затопали тяжелые сапоги. Сердитый голос:

— Маленький, а вонючий! Что будет, когда вырастет…

— Человеком будет! — Голос мамы крепчает, и меня это радует.

Мне уже три месяца. Я знаю каждый сучок на потолке, каждую трещинку на темном бревне стены. Слышу какую-то непривычную суматоху в избе, громкие торопливые разговоры. Меня обмотали во что-то толстое и тяжелое. Понесли куда-то… Резкий свет ударил по глазам… Дышать мне трудно, холодный воздух закупорил глотку. Скрип саней, покачивание и потряхивание меня не беспокоят, а даже как-то успокаивают, убаюкивают. Под этот скрип и покачивание я уснул. Долго ли я спал, не знаю. Проснулся от новых звуков. Дверь скрипела не так, как наша, и половицы стонали глухо, натужно, презрительно к ходокам из сел и деревень.

— Покажите, что у вас? — Голос чужой, сухой, безразличный.

— Сын, — отвечает мама. Отвечает не своим, а каким-то испуганным голосом.

— Сколько ему?

— В сентябре ему… родился…

— Число?

— Какое число? — не понимает вопроса мама.

— Какого числа родился? — Нервный, недовольный голос.

— A-а, это… На Сдвиженье. Утром. И снег когда…

— Я что, должна знать, когда было ваше Сдвиженье со снегом?

— Двадцать седьмого, — вступает отец, но голосом, мне сдается, чужим. Приторным. Угодливым.

— Имя?

— Кого? — опять не понимает мама.

— Вашего сына. — Опять тяжелый вздох регистраторши: «Ох, уж эта деревня!»

— Ванька, — отвечает отец. Поправляется: — Иван.

— Нет! — возражает мама, к моей радости, и не потому, что я не хочу быть Ванькой, а потому, что мама возразила. Да еще как возразила!

— Какое?

— Не Ванька! — от волнения мама заикается. — Это… как его… Как Чкалов… Летчик.

— Валерий, что ли? — в голосе неприкрытое удивление.

— Да, он. Валерий!

— Вы согласны? — это к отцу.

— А мне что… Пускай этот самый… Ну, как вы сказали…

В свидетельстве о рождении, которое сжевал следующей зимой теленок, я значился как Орлов Валерий Иванович.