В школу я пошел совсем не потому, что мне туда хотелось, а потому, что так родителям приспичило.

— Раньше закончит, год будет в запасе, — говорил, не скрывая правоты своего решения, отец. — Не поступит в институт в первый год, до армии останется еще одна попытка. Да и что дураку шлындать попусту по улицам целый год?! Я уже в его возрасте в колхозе наравне с мужиками вкалывал.

Не зря мне не хотелось в эту дурацкую школу! Столько незнакомых, все разные, все какие-то молчаливые, напуганные. Это я о первоклашках. Учительница Зусия Юсуповна — язык сломаешь — долго не могла рассадить по местам: тот косой, тот кривой, эта глухая, у этой очки, как бинокль, а мест впереди — с гулькин нос. Не знаю почему, но меня всунули в самую середину, а мне хотелось к окну. Там можно хоть изредка поглядывать на улицу. Но я смирился и с этим. Сулия Суповна привела ко мне пучеглазую, курносую, с идиотскими бантами, как у слона уши, девочку. Девочка, глянув на меня, потупилась и отказалась сесть рядом. Она, надувшись, глядела на носки своих туфелек и что-то бормотала.

— Почему ты не хочешь садиться за эту парту? — наклонилась к девочке Суповна.

— Он рыжий, — услышал я, и меня как кипятком обварили.

«Ну, гадина! Я тебе это припомню! — взбеленился я. — Ты у меня еще попросишь прощения! Патлы твои куцые совсем повыдергиваю, жаба болотная! Глаза как у рака, а туда же!»

Ее посадили с мальчишкой, так тщательно причесанным, что, казалось, волосы приклеены к бледному черепу. Звали его громким непривычным именем Эрнест-Хемингуэй.

Зусия Юсуповна долго не могла понять, где имя, а где фамилия у этого чудо-мальчика с приклеенными волосами, похожими на тряпочку на макушке.

— Имя твое Эрнест? — смотрела выжидательно она на Эрнеста.

— И Хемингуэй, — отвечал тот.

— Но… Хемингуэй — это фамилия. Эрнест Хемингуэй. Был такой писатель. Американский.

— Фамилия моя Пересятько.

— А отчество? Папу как звали? Хемингуэй? Валентин? Может, маму так звали? Мама — Биссектриса?

— Руставельевна.

Сбитая совсем с толку, Зусия Юсуповна посадила лупоглазую девочку с причесанным Эрнестом-Хемингуэем, мама которого Биссектриса Руставельевна, подошла к окну и долго, не моргая, смотрела вдаль.

«Что этой гадюке сделать? — вспоминал я все мне известные козни. — Воды в портфель налить? Гвоздь вбить в скамейку? Сумкой в суматохе садануть по башке? Подножку на лестнице, чтобы кубарем вниз? — Все наказания были такими мелочными и слабенькими, что я себя уважать за скудость ума перестал. — Вот бы ворону ей в портфель! — Вырисовывалась картина отмщения. — Она открывает его, а оттуда она! Или лягушку! Она туда руку, а там холодная лягушка! Она как закричит, все со смеху помрут! А если ежика ей под зад подсунуть? Где его поймать? Я живого никогда не видал. И лягушку где сейчас найти… Ворону попробуй поймай!»

Пробовал найти что-нибудь из взрывающегося, что могло бы перепугать насмерть эту с кнопкой вместо носа, но тоже неудачно.

Весь остаток дня я потратил на придумывание прозвища своей противнице. Чего только я не прикладывал к ней, все было не смешно. Бутылка, Слониха, Дочь булочника, Колбаса-в-тесте… Все не то! Крокодилиха. Макака. Обезьяна. Зебра. И со зверями не повезло.

«Ладно, потом придумаю, — решил оставить на время дело с прозвищем. — Дней еще много».

Учиться было не то чтобы неинтересно, но и ничего интересного. Палочки, кружочки, крючочки. Сиди тихо, никому не мешай. Хочется вскочить и бежать с куском хлеба на улицу, туда, где ребятня визжит от восторга.