Перекусив куском хлеба и кружкой молока, я принялся за ремонт салазок. Там один конек расхлябался, второй накренился, а консервная банка для маслянистого факела прогорела.

— Ты думаешь, он после речки сразу же кинется за книжки? — поведал часть тайны соседу отец. — Как бы не так! У нас еще пистолет не стреляет, граната не взрывается.

— И слава Богу! — лукаво улыбаясь, отозвался дядя Ефим. — Мои тоже раз пять пытались подорвать и начисто сжечь халупу. Бог милостив, спас от беды.

— От нас бы только он не отвернулся, — покачал головой отец. — Чтобы только нас одних оттянуть от беды, Бог должен дежурить, как пожарник, около нашего дома. А у него таких знаешь сколько! Только поэтому я не хотел бы быть Богом.

Прислушиваясь к разговору отца и соседа, учитывая их критические восклицания, я уселся за уроки.

«Это я спишу у Павловой, это нарисую на переменке, стихотворение наизусть меня не будут спрашивать — прошлый раз спрашивали, — рассуждал я, планируя занятия на вечер и следующий день. — Остается приготовить страшилку этой лупоглазой». Я достал резинку, нашел две палочки, стянул коробок из-под спичек, скрутил резинку, закрепил ее в коробке палочками и спрятал коробок в портфель, предвкушая эффект, когда из коробка выстрелит в лицо этой зануде скрученная резинка с палками.

Прибежав утром в школу, я не мог дождаться Павловой, у которой должен был списать решение задачки. Она заболела. Лупоглазая, глядя на коробок, который я ей протянул со словами: «Ты собираешь жуков. Вот, одного мне привезли из Москвы, он мне не нужен, возьми его».

— Дурак ты, рыжий, и шутки твои дурацкие, — ответила на это лупоглазая. Повернулась и пошла.

И со стишком получилась промашка.

— Кто не выучил стихотворение, поднимите руку, — сказала Зусия Юсуповна и провела по рядам, как прожектором, своими зрачками. Никто не поднял руки. «Неужели я один не выучил? — пронеслось в моей голове, ставшей вдруг горячей. — Если подниму, надо что-то придумать. Васька Хорек не поднимает, знаю, он тоже не выучил. Или поднять, признаться?» Мои сомнения разгадала Зусия Юсуповна.

— Орлов, выучил?

— Да… нет… не совсем… горло… кхе, кхе, простудил. Болел. Завтра…

— Понятно. Завтра исправишь свою двойку. — И к Ваське: — А ты, Хорьков, выучил?

— Выучил, — твердо заявил Васька. — Только…

Не дождавшись расшифровки слова «только», Зусия Юсуповна повелела:

— К доске!

Прозвучало это как окончание в приговоре: «Расстрелять!»

Да и Ваське казалось, что лучше бы уже сразу расстреляли, чем такие пытки. Он долго мычал, заикался, сбивался, начинал сначала.

Вердикт: «Двойка с плюсом!» — не утешил Ваську, но избавил от дальнейшего позора. Я радовался, что не у одного меня двойка, можно теперь и дома, если вдруг спросят, сказать, что училка придирается, что и Ваське двойку влепила.

Дома меня никто не спросил, и придуманный ответ не пригодился. Вечер после речки я целиком посвятил зубрежке стишка. Запоминалось лучше, когда я крепко закрывал глаза. Чем крепче, тем лучше.

— Ты чего как филин на суку? — поинтересовался отец, не разгадав моей методики заучивания стихотворения. — И в школе будешь так рассказывать, как слепой без поводыря? «Ласточка весною в сени к нам летит». Хорошие слова, только к нам в сени ласточки не прилетят.

— Почему? — удивилась словам отца мама, они даже обидными ей показались.

— Потому что ласточки любят тишину.