— Послушайте, — обратилась было Мицу к мужчинам. Ее сердце захлестнула жалость, как всегда, когда она видела страдания людей. Но, взглянув на равнодушные лица пассажиров, она прикусила язык. И все же, снова переведя взгляд на больного старика, не выдержала:

— Послушайте! Вон там есть свободное место. Садитесь, пожалуйста, — и сразу подумала: «Какая я дура!»

— Но вы ведь тоже больны, я вижу…

— Ничего. Зато я моложе…

Женщина попробовала улыбнуться, показав золотые зубы, и обратилась к старику:

— Вам уступили место. Пойдемте, дедушка.

Мицу вышла в тамбур и, прислонясь лбом к холодному стеклу, стала глядеть на рельсы соседнего пути, бегущие рядом с вагоном: они то плавно отходили в сторону, то снова приближались. Головки рельсов блестели, а подошва была ржавая. Девочкой, посадив младшего брата на спину, она любила гулять у железнодорожной линии, проходящей неподалеку от Кавакоси. Однажды Мицу положила гвоздь на головку рельса и, спрятавшись в траве, подождала, пока прошел товарный состав. Гвоздь стал похож на новенький ножик…

Головки рельсов блестели, подошва была ржавая…

Над рисовым полем поднимался легкий туман. На поле работали два крестьянина.

Слева между облаками образовался просвет. Закрыв глаза, Мицу пыталась задремать…

«Я еду в Одембу, оттуда, пересев на автобус, поеду в больницу «Воскресение», в больницу для прокаженных.

Для прокаженных! Я, Морита Мицу, — прокаженная? Нет! Нет! Не может быть! Это какое-то недоразумение!»

— Нет, нет, нет, нет. Это неправда… — повторяла Мицу в такт стуку колес.

«Нет… Нет… Я еду в родные края, в Кавакоси. В моем чемодане лежат гостинцы для брата и сестер… Дома я пробуду два дня. Отнесу цветы на могилу матери… побываю в гостях у соседей… Отец, наверное, удивится — ведь мы так давно не виделись. Он станет жаловаться, что жизнь день ото дня дорожает, становится труднее. И еще он спросит, нельзя ли устроить брата работать в Токио».

Открылась дверь, железнодорожник с повязкой контролера на правой руке вошел в тамбур.

— Ваш билет? — Он проколол билет Мицу и сказал, хотя Мицу его об этом не спрашивала: — Через несколько минут будем в Одембе.

В Одембе шел дождь.

Зал ожидания был полон юношей и девушек в широкополых шляпах, с альпенштоками в руках.

— Не везет нам, — говорили они, глядя через окно на небо. — Не везет… На вершину по такой погоде не взойти… Вот и встретили рассвет на Фудзи!.. Хотя бы до середины подняться…

Мицу с нескрываемой завистью смотрела, как они вытащили из рюкзаков свертки, фруктовую воду, конфеты и стали все вместе есть. Она тоже захотела есть, в горле пересохло. Но завидовала Мицу не тому, что они ели, а их дружбе: у нее никогда не было друзей, она никогда не ездила с ними в горы.

Одна из девушек в альпинистских, с толстыми подошвами, ботинках, тихо запела:

Где-то Мицу слыхала эту песню.

Ну конечно же! Она вспомнила кабачок, куда ее привел Ёсиока-сан. Там юноши в черных блузах и девушки, курившие сигареты, хором пели эту песню.

Не прерывая песни, девушка взглянула на Мицу и, заметив, с какой завистью та смотрит, засмеялась; на щеках у нее появились ямочки.

— Вы здешняя? — Она кинула взгляд на зонтик и чемодан Мицу.

— Нет. А вы студенты? — нерешительно спросила Мицу, думая об Ёсиоке-сан.

— Рабочие токийской фабрики. Хотели подняться на Фудзияму, да вот не повезло — погода испортилась, — девушка протянула Мицу конфеты: — Угощайтесь.