– Не надо сантиментов, Джонас. Моему терпению есть предел.

Джонас почувствовал себя заметно лучше и принял сидячее положение.

– Предел? Не знал, что ты вообще обладаешь терпением, чтобы можно было положить ему предел. Ты уверен, что не останется никаких серьезных повреждений?

Гриффин улыбнулся:

– Никаких, если ты больше не тронешь Фон. Или Рэйчел.

Джонас проигнорировал это замечание:

– Почему ты пришел сюда после всего, что случилось? Гриффин уже стоял в дверях, готовый уйти.

– Я был обязан прийти, и ты это знаешь.

– Останься. Выпей чего-нибудь.

– Зачем? Ты что, подсыпал яду в бренди? Джонас нахмурился:

– Я предлагаю перемирие, Гриффин. Мы слишком долго держим друг друга за горло. Я честно...

– Ты ни разу не поступил честно за всю свою жизнь,– бросил Гриффин; ему явно было не по себе. Что тебе на самом деле надо, Джонас?

– Рэйчел Маккиннон.

В дрожащем свете лампы лицо Гриффина стало жестким.

– Сначала я убью тебя.

Джонас вздохнул и расслабленно опустился на подушки.

– О, я бы очень не хотел, чтобы все зашло так далеко. Кроме того, думаю, я люблю ее.

– Несомненно, любишь, Джонас. После однодневного знакомства ты уже готов клясться ей в вечной любви и верности.

Джонас хмыкнул:

– Ты не веришь, что человек способен влюбиться так быстро? Или причина в том, что тебе самому она небезразлична?

На этот раз засмеялся Гриффин. Его смех прозвучал резко и отрывисто.

– Она ребенок, Джонас, ребенок.

– Ей семнадцать. Она на тринадцать лет моложе нас с тобой.

– Вот именно.

– Но она женщина, Гриффин.

– Это всего лишь твое мнение.

Джонас знал, что его слабость дает ему временное преимущество, и воспользовался этим.

– Она прекрасная женщина, Гриффин. Может быть, даже более прекрасная, чем Афина.

Гриффин опустил голову, закрыл глаза. Странно, подумал Джонас, какую силу сохранило над ним это имя. Было видно, что оно поразило Гриффина в самое сердце.

– Гриффин,– настаивал Джонас,– она ведь красивее, чем Афина?

Гриффин поднял на него взгляд, исполненный страдания.

– Да,– сказал он и ушел.

Джонас откинул одеяло, выбрался из постели и, пошатываясь, направился к бюро. Там он открыл бутылку виски, поднес ее к губам и пил до тех пор, пока не перестали ощущаться последние отголоски боли.

Рэйчел лежала абсолютно неподвижно под одеялом, на настоящей кровати, и шедевры кулинарного искусства Молли Брэйди мирно покоились у нее в желудке. Дождик тихо постукивал по прочной крыше, и Рэйчел было тепло в позаимствованной на время ночной рубашке.

Она не давала себе думать о том, какой ошеломляющий оборот приняли события прошедшего дня,– ей было невыносимо вспоминать об этом. Но она все же позволила себе восстановить в памяти то, что произошло вечером.

Они ужинали, но не в просторной столовой со множеством окон, а в большой, светлой кухне, за круглым дубовым столом. На столе было столько еды, вся она была горячая и свежая, и, к величайшему своему изумлению, Рэйчел почувствовала зверский голод.

Молли Брэйди, ее тяжеловесный и туго соображающий сын Билли, доктор Флетчер и она. Мысленно вновь переживая эту сцену, Рэйчел поняла, что навсегда сохранит в памяти ее спокойную чинную торжественность.

Молли была энергичной, прямой женщиной, всегда готовой посмеяться, и она понравилась Рэйчел, хотя и заставила девушку задуматься: ограничивались ли услуги, оказываемые экономкой Гриффину Флетчеру, уборкой, приготовлением пищи и мытьем посуды?

Рэйчел вздохнула и подтянула плотный фланелевый пододеяльник к самому подбородку.