– Позвольте мне попросить отвезти вас на автомобиле…

– Нет-нет, – наотрез отказалась она, слегка коснувшись его руки. – Я должна жить той жизнью, какой жила всегда. Но все равно благодарю вас. – Она протянула ему руку.

Максим взял ее и задержал в своей. Сестра Констанца всматривалась в его лицо. Ее темно-карие глаза были преисполнены любовью.

– Будь благословен, Максим. И да пребудет с тобой всегда благодать Господня.

Он почувствовал, что тронут до глубины души. Эта добрая набожная женщина, родившая его, много страдала. В порыве нежности он наклонился и поцеловал ее в щеку.

Глаза ее наполнились слезами, она улыбнулась, и лицо ее вновь просветлело.

59

– Ты на меня не сердишься? – спросила Тедди после того, как Максим прочитал старое письмо Урсулы.

– Да разве я когда-нибудь бывал на тебя сердит, Тедди, дорогая моя?

– Тогда огорчен?

– Нет. – Выражение лица у него было ласковое и доброе, как всегда.

– Тогда что же ты чувствуешь? – напирала Тедди, интересуясь впечатлением, произведенным на него откровениями монахини.

– Напуган, ошеломлен, шокирован. Полагаю, любой на моем месте почувствовал бы то же самое, ты не находишь?

– Да, – спокойно согласилась Тедди, продолжая наблюдать за ним.

– Ты могла бы показать мне это письмо много лет назад, ты же сама знаешь, – сказал Максим, отвечая ей таким же немигающим и спокойным взглядом.

– В основном я этого не делала из-за боязни причинить тебе боль.

– То, что я сейчас услышал от сестры Констанцы, ничего не меняет в моей жизни, Тедди. Урсула навсегда останется моей любимой мамочкой, моей сказочной мамой из моего детства. Я никогда не перестану ее любить, и память о ней останется во мне до гробовой доски, пребудет моим самым дорогим сокровищем. И мне совершенно безразлично, чьи мужские гены во мне. Для меня Зигмунд Вестхейм по-прежнему мой отец. И навсегда останется для меня моим отцом. Он тот, кто дал мне свою любовь, взгляды на жизнь, завещал кодекс чести. Я жил всю жизнь по тем правилам, что он с детства привил мне для того, чтобы я наилучшим образом использовал свои способности.

Он смолк, улыбнулся почти застенчиво и признался:

– Я доныне храню записочки, что он давал мне, когда мне было четыре года. С тех пор берегу их. Разумеется, я переписал их на белые карточки, чтобы лучше сберечь вместе с резной деревянной лошадкой. Кстати, я передал отцовские правила поведения, его жизненные установки Майклу и Аликс. Копии его письменных советов я передал им.

– Максим, это же замечательно – то, что ты сделал. И никогда мне не говорил! – воскликнула Тедди.

– Надо же мне иметь хоть какие-то секреты от тебя, – сказал он потеплевшим голосом, полушутя.

– Что ж, Максим, наконец ты знаешь, что рожден католиком и родители твои католики.

– Нет, Тедди, моими родителями были евреи. И я еврей. Я воспитан как еврей, я чувствую себя евреем, и потому я – еврей.

Тедди, не ожидавшая подобного заявления, растерялась. Потом медленно покачала головой:

– Да, Максим, ты конечно прав. Ты – еврей.

Максим перешел к дивану и сел рядом с Тедди.

Взял ее руку в свою, долго глядел ей в лицо. Она по-прежнему была красивой женщиной, хотя ей стукнуло уже семьдесят. Сеточка тонких морщин вокруг зеленых глаз, в уголках рта и побелевшие как снег волосы. Ее спокойное очарование не мог приглушить никакой возраст. В эти минуты Максим особенно остро почувствовал, как велика его любовь к ней, как дорога ему эта женщина.