– Я хочу сообщить тебе еще кое-что, – очень тихо проговорил он.

– Слушаю тебя, мой дорогой?

– Сестра Констанца произвела меня на свет, а Мутти навсегда останется самым теплым и дорогим существом в моей памяти. Но моя мать – ты, Тедди.

Она безмолвно смотрела на него. Глаза ее вдруг наполнились слезами.

Он с величайшей нежностью коснулся ее щеки, вспоминая все, что она для него сделала за пятьдесят четыре года его жизни.

– Ты нянчила меня с младенчества, с раннего детства заботилась обо мне, отвезла в Англию. Спасала мою жизнь, рискуя собственной, воспитала меня, вырастила таким, каков я сегодня. Тем хорошим, что есть во мне, я обязан тебе, Тедди. Ты – самое лучшее, что есть во мне. Да, моя дорогая, дражайшая моя Тедди, это ты моя мать. И я очень, очень люблю тебя и от всей души, сердечно благодарен тебе за все, что ты для меня сделала.

Глубоко тронутая, Тедди почувствовала, как по щекам ее катятся слезы. Она прильнула к руке Максима. Голос ее дрожал:

– Я полюбила тебя, как собственное дитя. И никогда не думала о тебе иначе. Ты для меня всегда был моим первенцем.

Максим обнял Тедди:

– Да, я знаю это. И знал, по-моему, всегда.

Они держали друг друга в объятиях, вспоминая множество разных мелочей за последние полсотни лет.

А потом Максим говорил в ее седые волосы:

– Даже странно, как много вещей открылось для меня в последние несколько дней. Внутри у меня была такая неразбериха, столько конфликтов, полно сомнений… о себе, о моей жизни. Да что там, я просто был неспособен ни на что смотреть трезво. И однажды ночью, перед тем злополучным выстрелом, я стал думать, кто же я такой, почему я оказался на этой планете, ради чего она, вся эта моя дурацкая жизнь.

– Я знаю, что тебя очень давно что-то тревожит, – сказала Тедди.

– И вот на прошлой неделе, за день или два до нашего отлета из Лондона, произошла вспышка внутреннего прозрения, пришло некое откровение… Ты могла бы назвать это Богоявлением. Я вдруг понял так много вещей о себе, понял, что большую часть жизни я жаждал найти Мутти, искал ее. Быть может, даже в других женщинах. Да, и я в тот момент по-настоящему понял себя… понял, что я – потерянный мальчик Ганс.

Тедди высвободилась из его рук, взглянула на его такое знакомое, красивое лицо:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Когда я был маленький, ты мне здесь, в Берлине, много лет назад читала сказку про мальчика по имени Ганс. Помнишь ее?

– Смутно.

– Мать Ганса потеряла его и никак не могла найти, а он все так и блуждал по белу свету, никем не любимый. Сказка произвела тогда на меня большое впечатление. Когда мы были в Париже в тридцать девятом году, я все просил Мутти не потерять меня. И все-таки она потеряла. Во всяком случае, я так думал, потому что больше никогда ее не видел. – Он посмотрел на Тедди и закончил: – Я всегда был потерянным мальчиком.

Печаль тенью набежала на лицо Тедди, и сердце у нее защемило.

– Ты потерян? Да никогда, – возразила она самым ласковым тоном. Покачала головой: – То, что ты запутался, – да, и в твоей частной жизни сейчас царит страшная неразбериха, но при чем тут потерянность? Ничего подобного.

– Но таково мое внутреннее ощущение, хотя осознал я его, по-видимому, лишь позавчера вечером, когда ужинал с Корешком в Лондоне. От одной его реплики у меня все в голове перевернулось.

– Что же он тебе сказал? – спросила Тедди.

– Он сказал, что женщины в моей жизни причинили мне много обид, насолили мне горчайшим образом независимо от того, был ли у них умысел сделать это или нет.