— А разве нам с тобой нечего вспомнить? Иль ничего светлого не было за все годы? Я до сих пор помню все, с самой первой встречи, когда увидела тебя, с первого свидания. Помнишь его? Ведь мы любили друг друга. Неужели все забыто? — глянула на человека глазами полными слез.

— Тогда ты мало говорил. Ты смотрел на меня так, что я понимала тебя без слов и бесконечно верила. Я чувствовала сердцем, что ты моя судьба.

— Это было давно. Потом все изменилось. Жизнь перестала быть сплошным праздником. А бесконечные будни вымотали тебя. Ты устала и не выдержала. Я перестал быть любимым и нужным, надоел и опротивел. Ты сама в том призналась, назвала быдлом, черной костью, плебеем и дебилом, недоучкой и кретином, что у меня в друзьях нет ни одного приличного человека, а только недоноски, такие как сам.

— Сказала по глупости, со зла. Ведь у нас с тобою и друзья, и знакомые общие. Ляпнула по бабьей глупости, не подумав, — оправдывалась Валентина.

— Ну, ладно это! А почему сказала, что тебе стыдно идти рядом со мною, признаваться своим знакомым кем я работаю? Или их мужья с неба звезды хватают?

— Да почти всех сократили с работы, сидят без заработков и никуда не могут устроиться. Не берут их, нет ничего в руках! Все годы штаны просиживали. А когда приперла жизнь, ни к чему неприспособленными оказались. Не только семью, себя прокормить не смогли. И кому нужно их образование и связи. За них и буханку хлеба не возьмешь. Таких

теперь полно. Все непризнанные, непонятые и несчастные…

— Но раньше ты восторгалась ими! С чего ж теперь судишь?

— Глупая была, — призналась тихо.

— И теперь такая же, — отмахнулся Захар:

— Изменись ситуация, снова станешь носиться вокруг них на цыпочках. У тебя, как у любой бабы, кто накормит, тот и прав. А жизнь каждого может скрутить в бараний рог и подставить подножку, хоть генерала разложит на лопатки, или меня. Вон с месяц назад меня свернуло в штопор. Думал, труба дело, отпрыгался старый мухомор. Воспаление легких прицепилось. И враз двухстороннее, а вас никого. Ну, хоть лопни. Ни родни, ни любящих, а я ни дыхнуть, ни перднуть не могу. До отхожки за дом еле доползал. Над «очком» зависну и думаю, как бы не свалиться вниз, в самое дерьмо, ведь и достать будет некому, вмерзну насмерть. Хорошо если бабки нагрянули б, те выдернули б из чего хочешь, но ведь совестно самому. Веришь, штаны натянуть не мог. Так больно вдохнуть было. Вот эдак с неделю маялся. Анке признаться стыдился. Но тут Илюшка примчался. А я уже Богу душу отдаю. Он врача приволок чуть ли не в зубах. Пригрозил, что не выпустит, пока тот меня на ноги не поднимет. А доктор мой постоянный клиент. Уколами всю задницу испорол. Сколько таблеток впихнул. Я хлеба столько не съел, а он все пичкает. Велел меда, горячего молока, свежего масла принести. Илюшка мигом к Анке кинулся. Ну, взялись за меня! Чужие люди! Слышь, ничем не должные. Ну, кто я им? А ить ни днем, ни ночью ни на шаг не отошли. Варенье малиновое силой в меня пихали, в баню на руках таскали. В избе так топили, дышать было нечем. Медвежий и барсучий жир, свиное нутряное сало, лимоны, все принесли. Самогонкой от пяток до макушки натирали. Бабка Прасковья исподнее белье мне связала. А кто я ей, старый мухомор! Чужой человек, они меня как родного на ноги ставили. Ни на минуту одного не бросили. Вы про то и не знали. Соседи не говорили про любовь. Что толку в словах. Над гробом еще красивее говорят. Эти люди делом свое доказали. Я отродясь такого ухода не знал и не видел. И на ноги подняли. Не приняли благодарностей. Предложил Анке деньжат, она обиделась, отказалась наотрез и не велела об таком думать. Илюха каждый день приезжал из города. Почти не спал. Хотя не родня. А где же вы были? Чужая родня! Только на словах любите и помните. Коснись дела, исчезаете, потому что никогда не умели заботиться о другом.